Саныч взглянул на подарок, потом поднял свою рюмку и негромко ответил:
– Поздно мне в элиту, Михал Иваныч. Давай-ка лучше с тобой выпьем. За наш прекрасный город.
– Что? – не сообразил мэр.
– За город, говорю, хочу с тобою рюмку поднять. А квартиру? Квартиру мне не надо, своя устраивает, – пояснил Саныч. – Отдал бы ты её лучше этому… как его? Счастливцеву? Парень ногу на войне оставил, троих девок растит, а живёт в бараке не Заводской. Я в новостях на минувшей неделе видал… Ему помоги. Ты ж хороший мужик, Михал Иваныч… Ну что, сделаешь?
Тишина, воцарившаяся в зале с приходом градоначальника, теперь натурально зазвенела.
– Хм… – мэр с интересом посмотрел на Саныча, неодобрительно покачал головой, но из положения вышел достойно: – Что ж, как говорится, хозяин – барин. Счастливцеву так Счастливцеву. Хорошая у парня фамилия. Подходящая. Пора оправдывать. Но речь сейчас о вас, дорогой Павел Александрович. Не могу ж я уйти отсюда без подарка?
– Отчего ж не можешь? – искренне удивился Саныч. – Можешь. Поздравил, тост произнёс. Это, я тебе скажу, дорого само по себе. Давай! Давай за город-то. А? Вон ты какой молодец. Крепкий, как ныне говорят, хозяйственник.
Саныч коснулся своей рюмочкой рюмки мэра и, крякнув, опрокинул содержимое в горло. Михаил Иванович последовал примеру. Прожевав огурчик, он всё ж спросил ещё раз:
– И всё-таки, Павел Александрович? Может, путёвку куда? Или персональный автомобиль? С шофёром? Только скажите…
– Вот ведь неугомонный! – начал вскипать Саныч. – Сказал же – ничего не надо.
Но мэр не унимался:
– Так уж совсем и ничего? Не поверю, чтоб у человека к ста годам не осталось ни одного желания. Подумайте хорошенько.
И тут Саныч вспомнил.
– Есть одно, – хитро улыбнувшись, кивнул он и опустился на стул.
– Ну? – в нетерпении склонился над ним градоначальник.
– Подари-ка ты мне… лопату.
– Что???
– Лопату, говорю, надо. Зима на дворе, скоро снег пойдёт, а у меня инвентарь практически негодный… Хобби у меня такое, Миш. Дворничать люблю. Ну как, подаришь?
Михаил Иванович пристально посмотрел старику в глаза, фыркнул, махнул в отчаянии рукой и быстро пошёл к выходу, буркнув на ходу:
– Будет вам лопата. Через час… Псих старый…
Через час лопату принесли.
Снегоуборочную. Самую лучшую, что смогли найти.
Упакованную в серебристую слюду и перевязанную алой лентой с золотой, как на похоронном венке, надписью: «Генералу Воздвиженскому П. А. от Пономарёва М. И. Лично»…
Парамарибо, Монтевидео…
Он, тогда ещё лейтенант, недавний выпускник высших авиакурсов, встретил её в декабре тридцать шестого. В Овьедо, где была расквартирована иностранная добровольческая эскадрилья.
Леа. Девушка, тоненькая, как тростинка, гибкая, словно ивовый прутик. С огромными антрацитовыми глазами и роскошным водопадом чёрных, как смоль, волос. Она энергично разгребала с дорожки, ведущей от дверей госпиталя до въездных ворот, снег, укрывший лишь за ночь всю Астурию. Наверное, впервые в истории.
Павлик в первом же бою получил ранение. Лёгкое. Да что – ранение? Так, царапину. Вражеская пуля прошла по касательной, даже не обездвижив руку. Но порядок есть порядок. Ранен – в госпиталь, пусть только на перевязку.
Леа работала медсестрой. Она была родом из Южной Америки. Приехала в Испанию, как и он, добровольцем. То ли из Аргентины, то ль из Уругвая. А может, ещё откуда. Это было совсем-совсем не важно. Важно то, что любовь – сильная, горячая, умопомрачительная и сумасшедшая – вспыхнула словно факел. Стоило только встретиться их глазам.
Куда деваться – и на войне надо как-то устраиваться. Вот и молодожёны прожили целых два года. Самых, наверное, счастливых. На окраине городка в комнате, сдаваемой за гроши подслеповатой старухой. В доме, окружённом великолепным садом. Ах, какие там росли груши и абрикосы! А яблоки! Такой кандили Павлик не видел больше нигде и никогда.
Мария, их дочь, родилась через год. Маленькое папино солнышко. Миниатюрная копия Павлика.
А ещё через год в здание госпиталя, где в то время как раз дежурила Леа, угодила бомба. Старый одноэтажный дом, построенный в незапамятные времена на века, устоял. Обрушился только самый дальний, если смотреть от ворот, угол. Тот самый, за которым находилась сестринская…
Леа. Она пела эту легкомысленную песенку в тот самый день, когда в Астурии выпал снег. Пела весело, расчищая дорожку. Пела и потом, над кроваткой дочери. Но уже нежно и чересчур, как тогда казалось Павлу, проникновенно. Так, что Машка, сладко зевнув – это обязательно, – тут же засыпала…