– Правда. Не беда, – ответил Дмитрий. И вдруг подмигнул. – Ну что, Пал Саныч, Парамарибо?
Старик спрятал платок и, взявшись за лопату, подмигнул в ответ. А потом, покачав головой, произнёс, не слишком, впрочем, уверенно:
– Нет, Дим. Полагаю, что всё-таки Монтевидео…
Япона мать
Война кончилась не так давно, но Сахалин русским уже вернули.
Уважаемый участковый милиционер Аркадий Алексеевич Обухов, выйдя с первыми лучами солнца на крыльцо с зажатой в зубах цигаркой, сделал первую – самую сладкую – затяжку и… Нижняя челюсть мужчины непроизвольно отвисла, выпустив самокрутку в свободный полет.
Почти достроенный сарай, на котором еще вчера вечером по причине хозяиновой усталости не хватало лишь двери, сегодня лежал в руинах. Нет, постройку не сожгли, не разнес кувалдою кто-то из немногочисленных, но все ж имеющихся в Ясеневе недоброжелателей – этакое шумное бесчинство Аркадий Алексеевич наверняка б услышал из избы, в какой поздний час оно ни произойди. И пресёк бы самым строгим образом. Сарай просто развалился. Упал. И теперь на безобразной куче досок, оставшейся от, прямо скажем, не слишком-то монументального сооружения, гордо восседал главный хозяйский производитель – петух Варяг, нареченный так вовсе не в честь средневековых северных хулиганов, а исключительно в память о гордом российском утопленнике, не пожелавшем сдаться на милость победителя.
Вполне осознающий свою значимость, а по сему невероятно храбрый, Варяг, расправив каурые крылья, вытянул шею, почти по-человечьи и очень театрально откашлялся, и, наконец, заорал во всю свою луженую глотку, уже во второй раз напоминая деревенским, что за ним, а заодно и за всей крупно-рогатой, мелко-рогатой и прочей, в том числе пернатой, скотиною людям пора бы и поухаживать.
Сей надрывный зов о помощи вывел Обуова из ступора, в который он впал было при виде неизвестно кем варварски разбитых собственных надежд на новое хранилище садово-огородного инвентаря. Участковый с горечью махнул рукой, наклонился, поднял затухшую цигарку и, похлопав себя по карманам, полез за спичками.
– Япона мать, – с горечью произнес Аркадий Алексеевич. – Таперича наново работать. Вот, нелегкая… Эх, япона мать!
Словно в ответ на горькие слова его изнутри дома послышался скрип открываемой в сени двери, а еще через пару-тройку секунд на порог вышла далеко уже не молодая, но осанистая женщина, и, тепло обняв Аркадия Алексеевича за талию, прислонилась к его плечу.
– Что сручирось, Аркаша?
Мужик, стеснительно высвободившись, отступил на шаг в сторону, повернул к женщине голову и, покраснев, забормотал извинительным тоном:
– Да так, мам… Прости… Это я не тебя… Вона сарай-то… Халабуда грешная, черт бы ее побрал. Тайфуном, что ль. Так вродь не сильно нонче дуло… Мам?
Ацуко поселилась в северных землях года, наверное, через три после окончания русско-японской кампании. В префектуру Карафуто – в славный город Тоёхара – девочка в возрасте двенадцати лет переехала со всей семьей из Фукусимы. Отец верно и неизменно служил мигрирующему губернатору делопроизводителем, бабка с матерью следили за хозяйством и младшими сестрами, сама ж Ацуко, тогда уже почти взрослая, была предоставлена себе с раннего утра чуть не позднего вечера.
Обычно девочек в японских семьях с раннего детства воспитывают быть хозяйками – учат рукоделию, житейским премудростям и показной скромности, чтобы, выйдя – однажды и на всю жизнь – замуж, те не позорили фамильную честь безыскусно приготовленной соба, неаккуратно заштопанным кимоно или полным отсутствием ночного искусства. Однако с Ацуко никто особо заниматься не хотел. То ли из-за ее совершенно не национального характера, когда, презрев все известные приличия, несносная девчонка во время обеда могла засыпать взрослых кучей неделикатных вопросов. Или, может, из-за странной внешности. Ацуко совсем не походила ни на мать, ни на уважаемого своего батюшку – была не по годам высока ростом, светла волосом и кругла глазами. Короче, с каждым новым прожитым годом она всё больше напоминала обликом бывшего их соседа, вице-консула Российской Империи в Фукусиме, нежели отпрыска древней самурайской династии, вызывая в последнем горькие, но все ж деликатные вздохи разочарования, а в вечно печальных глазах матери плохо скрываемую тоску по ушедшей молодости.
Как бы то ни было, Ацуко проводила больше времени вне стен собственного дома, нежели за ними, не вызывая при этом ни родительского гнева, ни нареканий ворчливой старухи – ее родной (родной ли?) бабки. Впрочем, в школе, куда по новомодному правилу было принято определять сейчас не только мальчиков, Ацуко успевала почти по всем предметам. Хокку слагала безупречно, счет освоила тоже неплохо, гимнастика при таких-то физических данных вообще давалась с легкостью, даже русская грамматика – плохо ли, но и с жившими по соседству прежними владельцами острова надо было как-то общаться – подчинялась девушке более или менее охотно. Беда была только одна. Домоводство. Как ни старалась бедная девочка, при всем своем неуемном желании не могла она толком ни мисо заварить, ни в оби без проблем завернуться.