Сидели хорошо. Ковалёв забыл о похмелье, Виктор – о службе. И только когда большая стрелка часов почти вплотную подползла к восьмёрке, Жирков, всем своим видом извиняясь, проводил бывшего научного руководителя до камеры. Уже стоя по разные стороны решетки, они смотрели друг дружке в глаза.
– А знаете, Александр Алексеич, – вымолвил вдруг Витя, – ведь сегодня моё последнее дежурство. Увольняюсь. Вот…
Жирков вдруг замолчал.
– И чем заниматься собираешься? – ответ Ковалёв уже знал, но вопрос всё равно задал.
– Тем самым, Александр Алексеич, тем самым, – широко улыбнулся лейтенант. – Я уж и документы в аспирантуру подал. Вчера. Но до самой встречи с вами ещё думал – не погорячился ли? Может, ну её, эту науку? Здесь и зарплата не в пример… Колебался, понимаете?
– Понимаю, Виктор, – кивнул Ковалёв. – Но тут уж я тебе не подсказчик. Сам решай. Такое дело, что…
– Да уж решил всё. Окончательно и бесповоротно. Только что. Вас вот встретил… тут, – лейтенант подмигнул доценту. – Ставку на кафедре выбить для меня сможете?
Виктор развернулся и, не дожидаясь ответа, двинулся в сторону дежурки.
– Смогу… – задумчивым полушепотом произнёс Ковалёв, но вдруг встрепенулся, словно вспомнил нечто жизненно-важное и крикнул: – Витя! Вить, постой-ка!
Блажь, конечно, но блажь, не удовлетвори которую, само существование на планете Земля потеряет всякий смысл. Во всяком случае, на ближайшее время. Именно об этом подумал сейчас наш доцент.
– Да, Александр Алексеич? – отозвался Жирков, обернувшись.
– Витя… – у Ковалёва от волнения прервалось дыхание.
– Слушаю вас, – сказал Виктор. – Что-то ещё?
– Витюш, – смущённо потупился Ковалёв, – одна маленькая просьба… если возможно…
– Говорите, говорите…
– У тебя… бутербродов не осталось? С колбасой… – выдал, наконец, Александр Алексеевич.
– Есть один, – растянув губы в улыбке, кивнул Жирков.
– А колбаса там какая? – от избытка эмоций у Ковалёва покраснели уши.
– Так самая вродь обычная, – пожал плечами Виктор. – «Докторская», кажись. Хотите?
А кто-то ещё говорит, что чудес не бывает.
Культурный парадокс
Федор Михайлович Греков по прозвищу Омега – крохотный тщедушный старичок за восемьдесят, божья тросточка – человеком в определенных кругах считался в высшей степени просвещенным и заслуженным. Всю свою сознательную жизнь он проработал в классическом университете, где вдохновенно и с удовольствием преподавал на филологическом и историческом факультетах незаслуженно и мало популярные в нынешнее меркантильное время языки античных богов и героев. Древнегреческий и латынь. А также высокую литературу, на них созданную.
Омега – для тех, кто не знает – вовсе не швейцарские часы и не модель германского автомобиля. То есть часы и автомобиль, конечно, тоже, но первое значение сего символа – последняя (не по значению, естественно) буква греческого алфавита, выражающая звук длинное «О». Почему – длинное? Да потому, что есть у предусмотрительных эллинов еще и омикрон. Буква, обозначающая «О» короткое.
Ясно, Федор Михайлович получил свое прозвище не просто так. За неизменное «Оооо!», с которого начинал любую реплику, заслуживающую, на его взгляд, повышенного внимания. Типа: «Оооо! Софокл, друзья мои, обладал великолепной памятью…» или «Оооо! Император Нерон нескромно считал себя величайшим поэтом современности…».
Впрочем, увлеченность Грекова древними языками и литературными памятниками, на этих языках сотворенными, разделяли далеко не все. Истлевший до состояния мелкой пыли прах Гомера, Эсхила и Вергилия, чьи выцветшие, сомнительной достоверности портреты взирали тусклыми очами со стены аудитории на гениального декламатора бессмертных строк, должно быть, клубился в тайных склепах от туповатого равнодушия студиозусов, коим сопровождались безо всякого преувеличения великолепные лекции достойнейшего профессора.
Греков – человек мудрый – на молодежь не обижался, не понаслышке зная, что привить любовь к классике можно лишь самоотверженным ей служением. И привить-то получится далеко не всем – единицам. Увы, сколь свиное сало не вытапливай, розового масла все одно не получишь.
С другой стороны, в любой аудитории, даже самой бестолковой, найдется хоть одна пара глаз, живых и неподдельно заинтересованных. К ней и следует обращаться преподавателю, дабы настроение его хоть как-то соответствовало пусть нетрезвым, но вполне искренним восторгам женихов разнесчастной Пенелопы, что как раз сейчас – во время лекции – оживают и бесчинствуют во дворе дома застрявшего в приключениях царя Итаки.