С жильём была напряжёнка, и семья Волиных летом ютилась в наскоро сооруженном из досок и заборных штакетин сарае, пока в один прекрасный момент отец не явился домой, весело размахивая зажатой в кулак бумагой. Так они обзавелись участком.
И не только они. Слободка возвращенцев росла на глазах. Новоселье готовили всем миром. Строевой лес «достали», вырубив под корень ближайшую рощу. Срубы со стропилами ставили вместе с будущими соседями, отделкой и обустройством, естественно, занимались индивидуально.
К наступлению холодов выросшая на окраине села улица Победы била в небо из побеленных извёсткой труб густыми сизыми струями. Начиналась новая жизнь, и все искренне верили в светлое будущее.
Василий Волин, Валькин отец, пил много, но практически никогда не пьянел. И зверел редко, это точно. Гораздо чаще отыскивал в закромах очерствевшей души ласковое слово и жене, и детям, осыпая непонятно откуда взявшимися диковинными подарками. На самогонку, что ль, менял, которую варил – все соседи признавали – отменную. Впрочем, откуда появлялись гостинцы – не важно. Важнее, что Валькина мать щеголяла по селу, словно городская барыня. В меховых сапожках на хромовых пряжках, в новенькой расписной шали поверх лисьего полушубка и «боярской» чернобурковой шапке. Алёна ж получила на именины вообще роскошный подарок – чёрный и нестерпимо блестящий трофейный велосипед. Такому чуду завидовали не только девчонки, но и все ребята. Без исключения. В очередь записывались, чтоб сестра, когда устанет, разрешила сделать кружок вокруг Дома культуры. Только там была настоящая дорога, посыпанная мелкой щебёнкой и вполне прилично утрамбованная. И не дай бог машину было испачкать или, хуже того, оставить на ней царапину. Всё – виновный немедленно исключался из очереди и на повторную поездку рассчитывать уже не мог.
Вот только Вальке достался предмет странный и назначения хоть понятного, но пустого. Однако красивый до такого нестерпимого ужаса, что паренёк целый месяц даже спал с ним в обнимку.
Откуда отец достал в послевоенном Андреевском настоящую медную трубу, – может, правда, в город съездил тайком, – осталось для семейных, да и для всех соседей тайной за семью печатями.
Труба та была совсем не простой и уж вовсе не такой обыкновенной, с какими выходят на парады военные оркестры или халтурят на кладбищах музыканты поплоше. Судя по всему, возрастом она была старше и самого Вальки, и егойных родителей. Длинная, как черенок от лопаты, и такая ж прямая. Лишь с одного кончика заканчивалась чуть заметным раструбом, а с другого, наоборот, сужалась и становилась плоской. Это, Волин-младший понимал, чтоб губами брать удобнее было. И без съёмного мундштука, как у горна. По всей длине инструмента вилась спадающей спиралью причудливая чеканка со множеством человечков. Валька считать тогда мог только до ста, так их было по сто три раза и ещё несколько. Смешные дяденьки и тётеньки не стояли без дела. Кто дом строил, кто землю пахал, кто рыбу ловил, кто кашу варил. А двое – самые замечательные, с крылышками и с кружочками вокруг голов, с такими же как у Бога и его матери на иконах – на лошадках скакали и в такие же, как, наверное, Валькин, инструменты дудели. То есть один дудел, а второй трубу свою просто так в руке держал. Ленился, должно быть. Или отдыхал.
Валька, конечно же, толком играть не умел. Да и просто дудеть научился далеко не сразу. Поначалу паренёк лишь глаза от напряжения выпучивал да щёки раздувал, но труба выдавала только противное шипение или в лучшем случае пронзительные высвисты, что тоже слух окружающих не ласкали. Пришлось тренироваться в хлеву – на улице к тому времени стало холодно, снег выпал, а сарай под крышу был дровами забит. Но это разве трудности? Вонь навозная – и что? Для деревенского-то пацана.
Зато когда настоящий звук вышел, все его услышали. Глубокий и протяжный, как паровозный гудок. И такой же громкий. Валька аж сам перепугался.
Стояло раннее утро. Даже не утро раннее, а натуральная ночь – в конце ноября светает поздно. Мать с Алёнкою ещё спали, один отец по избе шарохался. От койки к подполу, где в погребе бочки с огурцами и квашеной капустой. С похмелья мучился, рассол хлебал. Он Вальку-то и разбудил, нечаянно уронив ковш, а посему от души выматерившись. Паренёк ворочался, ворочался, но заснуть более не смог. Тогда и выбрался тихонько из-под одеяла, добрался до двери. Как был в полотняных ночных штанах, сунул босые ноги в валенки, снял с гвоздя телогрейку, с лавки керосинку со спичками прихватил, и вон в сени. Там в телогрейку облачился, фитилёк у лампы запалил, из угла футляр с трубою взял – родители в дом «чёртову дудку» таскать строго-настрого запретили – и в хлев. На «репетицию». Это слово ему в школе учительница сказала, когда он инструментом хвастал. Вместо привычной «тренировки».