Дверь на крыльцо скрипнула, но поддалась легко, словно только и ждала того момента, когда ее толкнет хозяйка. Выйдя на крыльцо, Долгачева постояла, привыкая к звукам и к свету. Крыльцо выходило в проулок от соседнего дома. Каждое утро, выходя, Екатерина Алексеевна невольно осматривала соседский сад. Поверх глухого забора, которым строители огородили ее участок, видна была небольшая лужайка, посреди которой стояло пять или шесть ульев.
Сосед Долгачевой — пенсионер — вставал рано, под стать Екатерине Алексеевне, и каждый раз Долгачева видела его. То он окучивал яблони, то сгребал прошлогоднюю листву. И теперь он был в саду — проверял ульи. Вынимал рамки с пчелами и осматривал их. Работал он без сетки и дымаря. Видно было, как пчелы, еще ленивые и несмелые после зимы, вились возле хозяина — подлетали, садились ему на руки и на спину. Но, как положено опытному пчеляку, он не боялся их, потихоньку брал рамки, разглядывал и ставил на место.
Екатерина Алексеевна задержалась на крыльце, наблюдая за уверенной работой соседа. Это так напомнило раннее детство! Отец Долгачевой, которого никто не звал по имени-отчеству, а просто Фомич, был колхозным пасечником или, как он любил называть себя — пчеляком. Бывало, все лето Катя жила у отца в сторожке, помогая ему. Подметала и смазывала свежей глиной полы в землянке, готовила обед, бегала на речку стирать. Сторожка отца стояла на опушке леса. А вдоль всего луга, начинавшегося за деревенской околицей, рядами стояли улья. Луг никогда не косился и не вспахивался, не подсевался медоносами, как поступают теперь.
Сторожка пчеляка была крошечным домиком, плетенным из ольховых прутьев, обмазанных глиной. В домике по утрам было прохладно. Катя открывала глаза, когда солнце заглядывало в крохотное оконце над ее кроватью. В стекло билась пчела. Отца уже не было. Пахло воском, медом — от медогонки, стоявшей в передней, и еще чем-то свежим, бодрым, чем пахнет лишь на пасеке. Катя вскакивала с постели и — босая, растрепанная — выбегала на волю.
Луг серебрился от росы. Капли воды холодили ноги. Катя, поеживаясь, бежала вниз, к реке. За нею на траве, словно цепочка, чернели следы ног.
Меж ульями ходил отец. Он был в длинном, из рядна, костюме, в шляпе, к широким полям которой пришита черная сетка, вязанная из конского волоса. Он останавливался возле одного-другого улья, осматривал вощину, проверял взяток. Сетка у него никогда не опускалась на лицо, и рамки с пчелами он брал голыми руками. Однако пчелы никогда не трогали его, не кусали — не то что непоседливую Катю. Случалось, к отцу подлетала пчела, увивалась возле него, садилась ему на пиджак, на руку — ползает, причиняя беспокойство. Отец накрывал ее ладонью, держа в заключении минуту-другую. Он полагал, что такая мера отучит ее от приставания. Ничуть не бывало! На этот раз улетит, но часа через два, когда отец, позавтракав, снова появляется на пасеке, пчела тут же находила его, и все начиналось сызнова: она садилась ему на руки, и он играл с нею и разговаривал.
Отец замечал Катю и махал ей рукой, маня к себе. Она подбегала, и отец, грузно повернувшись к ней, брал ее на руки и, подержав, опускал.
«Ух, какая ты большая стала!» — говорил он.
Когда он нагибался, чтобы опустить ее на землю, деревянная нога его скрипела. У отца не было ноги — он потерял ее в гражданскую войну. Он вернулся с войны в свою деревню и долго жил один, холостяком. Потом женился. Но все его считали нелюдимым — и мать так считала, и сыновья. И только к Кате, последышу своему, он относился с нежностью.
«Папа, а что ты делаешь, расскажи?» — просила она.
«Слышу, мать поет. Пчелы готовятся к роению. Надо отселять новый рой».
Из-за своего физического недостатка, которого отец очень стеснялся, он никогда не пахал землю. У него был сад и вот эти ульи. Когда мужики объединились в артель, ему было нечего везти на баз: не было у него ни лошади, ни сохи. Одно у него было богатство — вот эти ульи, да еще руки.
С той поры как отдал он колхозу ульи, так и занимался пчелами. Зимой он приглядывал за ними в омшаниках, а как только потеплеет, вывозил на луг и жил там бобылем и нелюдимом. Пчелы не переносят ни шума, ни резкого стука, и отец так привык к этому, что и дома, и на собраниях никогда не повышал голоса, не кричал ни на жену, ни на детей.
Он знал жизнь пчел лучше, чем жизнь людей, и рассказывал о них такие истории, которые не всякий знает о своих друзьях, о самых близких ему людях. В этих рассказах пчелы представали мудрыми труженицами, жизнь которых разумнее, честнее, чем жизнь людей.