Воспоминания осаждали роем ядовитых ос, кружились вокруг, жалили одно другого больнее. И каждое призывало снова пережить эту давно уже пережитую боль. Снова ощутить себя изгоем, одним против всего мира. Снова преисполниться ненависти.
Но Дэрил закрыл свою душу от этих воспоминаний — так, как на охоте, часами сидя в засаде, закрываешься от всех внешних впечатлений, забываешь обо всем, кроме своей цели. Осиные укусы жалили, но он их почти не замечал, сосредоточенный на другом.
Он думал о Бет.
Но не такой, какой видел ее в последний раз. Не о чудовище с жадно оскаленной пастью, не о ледяном холоде, сером небе и клочьях тумана.
Он вспоминал ее музыку.
Музыку, прекраснее которой никогда не слышал. И маленькие руки, взмывающие над клавишами, и запах полевых цветов. И нежный румянец на изменчивом лице, и улыбку, и певучий голос, то смешливый, то ласковый. И огромные, глубокие, как море, глаза. Вспоминал, как она прижималась к своему парню у лесного костра. Как плакала на могиле матери — на своей могиле. Как расспрашивала Дэрила о шрамах, как простодушно и искренне ему сочувствовала.
С ней он впервые не чувствовал себя униженным чужой жалостью. Ей рассказывал о том, в чем не признавался никому из живых. Даже с мертвой Бет, с Бет-чудовищем ему было свободно и легко. В ней все еще оставался свет — свет, который не победить никакой тьме.
И сейчас, когда неведомая склизкая тварь, больно сжимая грудь, выдавливала из него остатки воздуха, когда жизнь его отсчитывала последние секунды — Дэрил мысленно обращался к той, настоящей Бет.
Он не облекал свои мысли в слова. Но, если бы попытаться перевести их беззвучную музыку на грубый человеческий язык, они звучали бы так:
«Вернись! — думал он. — Ты должна жить! Но вернись такой, какой ты была — настоящей. Оставь тьму здесь, в царстве мертвых, не тащи ее за собой. Оставь здесь и боль свою, и обиду, и ненависть. Если нужно, отдай мне, и я понесу их. Я готов навеки остаться в аду, если это тебя освободит!»
Невидимые щупальца сжимали его все сильнее и сильнее. Дэрил почти терял сознание от боли. Мука эта длилась целую вечность… а потом вдруг прекратилась, и он понял, что снова стоит на твердой земле, дышит воздухом, а вместо склизкой твари, мешающей вздохнуть, прижимается к нему хрупкое девичье тело.
С трудом подняв непослушные руки, Дэрил обнял Бет, и она уткнулась ему в плечо. Кажется, она плакала, быть может, плакал и он.
Наконец она подняла голову. Залитое слезами лицо ее снова было прежним, человеческим — и в нем появилось нечто, чего не было раньше: быть может, какая-то неотступная мысль или серьезный вопрос. Бет была по-прежнему молода и прекрасна, но теперь она выглядела взрослой.
— Ты говоришь, простить все, — сказала она. — А твой отец? Разве ты его простил?
И вновь перед его мысленным взором замелькал рой безобразных видений: гримасы, крики, брань, удары — все то, что превратило в ад его детство.
— Нет, — ответил Дэрил. — И не знаю, прощу ли когда-нибудь. Но никогда я не стану таким, как он. Не буду вымещать злость на невинных.
Опустив голову, Бет надолго о чем-то задумалась; а, когда вновь взглянула на него, лицо ее было печально, но спокойно и светло.
— Ты прав, Дэрил Диксон, — сказала она. — Я не буду мстить невинным. И не приму твою жертву.
И, протянув руку, сильно толкнула его в грудь. Дэрил не удержался на ногах и полетел спиной вперед куда-то вверх, вверх, сквозь толщу воды, к солнцу…
***
Кэрол и София помогли ему выбраться на берег, поросший зеленой травой. Несколько минут Дэрил кашлял, отплевывался, вытряхивал водоросли из волос, просто лежал на спине и смотрел в безоблачное небо. Все, происшедшее в последние несколько часов, казалось ему каким-то фантастическим сном.
Лишь высокий столб дыма, поднимающийся с той стороны, где стоял дом Гринов, напоминал, что это все-таки был не сон.
Они обнялись, все втроем, и сидели так долго-долго; а потом Дэрил вспомнил о том, что собирался сказать Кэрол, но из какой-то дурацкой робости промолчал. И только теперь, задним числом, ему сделалось страшно — страшно при мысли, что он мог не вернуться, и она никогда бы об этом не узнала!
— Я люблю тебя, — сказал он.
— Знаю, Дэрил, — ответила она. — Я тоже тебя люблю.
========== Эпилог ==========
Десять дней спустя
Автомобиль въехал в ворота, висящие на одной петле, проехал мимо огороженного желтой полицейской лентой пожарища, свернул налево и остановился у ограды семейного кладбища.
— Спасибо, здесь я выйду, — сказал старик.
— Вас подождать? Оплата по счетчику…
— Не нужно.
Таксист поднял удивленный взгляд. Старик выглядел не просто дряхлым и слабым: честно говоря, выглядел он попросту умирающим. Он же еле на ногах стоит! Как доберется отсюда домой?
— Не нужно, — повторил старик. — Поезжайте.
Говорил он с трудом, и тихий, шелестящий голос его был едва слышен; но в голосе этом слышалась такая внутренняя сила, что таксист не решился ему перечить.
Он помог старику выйти из машины, получил свою плату и покатил прочь, а старик, тяжело опираясь на трость, заковылял к могилам.
Стоял один из последних дней бабьего лета — уже нежарких, но теплых, солнечных и каких-то особенно приветливых дней. Идти без поддержки было тяжело; через каждые три-четыре шага старик останавливался и отдыхал. Временами накатывала слабость и головокружение. И все же после многих дней заточения в пропахшей лекарствами квартире он радовался свежему воздуху, запаху земли и скошенной травы.
Хершел Грин наконец вернулся домой.
У могилы жены силы его оставили, и он тяжело опустился на землю. Немного отдышавшись, поднял глаза на каменный крест с фотографией Аннет, который поставил здесь своими руками, и на другой, рядом, которого прежде здесь не было. Простой деревянный крест с временной табличкой: «Бетани Грин, любимая сестра. Спи спокойно». И дальше даты жизни — какой короткий срок!
Значит, Мэгги все же позаботилась о сестре.
С того дня — дня его исповеди — Мэгги больше не появлялась у отца, не звонила и не писала. Но Гленн, добрая душа, иногда сообщал ему короткими СМС-ками о том, что происходит в семье. Еще в тот день Хершел сказал ему, что готов повторить свое признание официально, для полиции. Гленн ответил: «Все потом, давайте дадим Мэгги спокойно родить».
Не без труда достав мобильный телефон, Хершел перечитал последнее сообщение Гленна, полученное лишь несколько часов назад. «Мэгги рожает, едем в больницу». Быть может, в эти минуты появляется на свет его внук или внучка, которого Хершел никогда не увидит…
Что ж, это будет справедливо.
Отложив телефон в сторону, Хершел нащупал на поясе револьвер: старый «кольт», доставшийся ему от отца, а тому от деда. Неторопливо и тщательно проверил патроны, поднес к виску.
— Прости меня, Бет! — прошептал он.
Но за миг до того, как нажать на курок, Хершел ощутил на своем запрокинутом лице легкое прохладное дуновение, и вместе с ним нежный, едва слышный звук, похожий на отдаленный перезвон колокольчиков. Звук челесты.
— Бет! Девочка моя!..
Что-то больно сжало грудь, и мир вокруг расплылся и потемнел. Хершел ничего уже не видел, но ясно ощутил, как маленькая прохладная рука касается его руки и отводит от виска револьвер. И поцелуй в лоб — легкий, почти неощутимый поцелуй.
Дальше Хершел уже ничего не чувствовал. Он повалился лицом вниз на могилу жены. Револьвер выпал из его руки и откатился в сторону.
На несколько минут на кладбище воцарилась тишина, прерываемая лишь шорохом ветра и щебетом осенних птиц. А затем вдруг пронзительно запищал мобильник, лежащий экраном вверх на траве, рядом с телом Хершела. На экране высветилось новое сообщение от Гленна:
«Девочка, семь фунтов, все хорошо. Назовем ее Бет».
КОНЕЦ