— Я просто появился в неподходящий момент в этой малосимпатичной любовной истории. Если уж ты в проигравших, почему бы тебе не прийти и не выпить со мной?
Кевин и я никогда не были собутыльниками. На секунду наши разноименные миры столкнулись и затем снова пришли в равновесие.
— Ради Бога, Сэм, я ничего такого тебе не предлагаю. У тебя какие-то грязные гетеросексуальные мысли!
— Да я ни на секунду не мог предположить...
— Буду у тебя через двадцать минут, — сказал Кевин, — и мы можем пойти куда-нибудь распить бутылку где-нибудь в городе.
Он повесил трубку. Секунд десять я сидел на том же месте. Потом спустился, спотыкаясь, во влажную, сырую апрельскую ночь и взял такси в центр, до Виллидж.
В доме Кевина было два входа: парадный и дверь, ведущая в цокольный этаж, которая прежде служила черным ходом. Я всегда удивлялся, почему Кевин закрыл цокольный этаж и селил квартиранток на мансарде, но подумал, что свет из окон мансарды выглядит привлекательнее для артистов, приходящих к нему, чем мерцание огней цокольного этажа.
Как и у Терезы, у меня был ключ от черного хода. Боковая лестница, начинавшаяся в подвале, вилась наверх на чердак мимо дверей, ведущих в коридоры второго и третьего этажей. Я открыл одну из дверей первого этажа и заглянул внутрь. Свет ярко горел, но стояла тишина.
— Кевин? — спросил я, понизив голос.
Ответа не последовало. Заглянув в его рабочий кабинет, располагавшийся в передней части дома, я обнаружил, что он бросил работу не только на середине сцены, а на середине предложения. Я пошел на кухню. На заставленном кухонном столе стояли две грязные тарелки, две пустые рюмки и полупустая бутылка красного калифорнийского вина. На плите были остатки филе баллис, одного из любимых креольских блюд Терезы, приставшие ко дну большой сковороды.
Насколько я помнил, Тереза не должна была чувствовать себя настолько хорошо, чтобы быть в состоянии готовить. Насколько я помнил, Кевин ждал друга и не собирался проводить вечер дома. В следующий момент я поднялся по лестнице на третий этаж и остановился, чтобы перевести дыхание. Лестница, оставшаяся за моей спиной, была освещена, а последний ее пролет над моей головой вырисовывался в темноте, и я не пытался включить свет. Опершись о стену и слушая, как глухо бьется в груди мое сердце, я размышлял о том, что я на грани совершения гибельной ошибки, но вместе с тем понимал, что никак не смогу избежать ее. Я не мог вернуться, я должен был идти.
Только я поставил ногу на первую ступеньку последнего марша лестницы, как услышал крик Терезы. Этот крик потряс меня. Я точно знал, что он означает, кровь хлынула мне в лицо, я бросился наверх и последние шаги сделал в тумане ярости и боли.
В следующие секунды я увидел все и вспомнил все: небрежно высокомерную беседу, произошедшую между Джеком и Корнелиусом в предыдущую среду, Терезу, пристально смотревшую на них, очарованную их богатым и привилегированным миром, Джека, заметившего ее и лениво просившего о свидании. Ярость поднялась во мне. Конечно же, Джек получит свое за то, что посмел соблазнить мою девушку. Я до сих пор был в его глазах нацистом, а евреи никогда не простят нацистов, никогда, никогда, никогда.
Я резко открыл дверь мансарды, включил свет и застыл как мертвый.
От кровати исходило беспокойное шевеление, но я не придал этому никакого значения, потому что увидел, где находятся картины. Холсты стояли аккуратно вдоль стены, как картины на уличной выставке, и даже незаконченная работа на мольберте не была прикрыта покрывалом.
Никто ничего не сказал, кровать оставалась в тени, в углу позади меня и потому, что я знал, что там найду, я не испытывал никакого любопытства, только инстинктивное желание отсрочить боль от финальной очной ставки. Картины дали нужный мне предлог и, словно загипнотизированный, я придвинулся к полотнам.
Я видел аккуратные, яркие и завораживающе подробные картины жизни небольших американских городов, маленькие белые дома, ряды зданий и угловой бар, а на заднем плане, тем где были горы, на холме белел маленький костел. Каждая деталь была выписана с утонченным, изысканным вниманием, и я понял, какая острая тоска сквозила в этой манере изображения воссозданного прошлого, у меня пересохло горло, потому что я увидел, что Тереза достигла в своем искусстве невозможного. Она могла свободно переходить из одного мира в другой. Зеркало не представляло для нее преграды. Передав на полотне сущность своего прошлого, она нашла в нем корни настоящего, разрешив тем самым вечную американскую дилемму, которую мне не удалось решить.