Джеймс часами ждал ее в фойе на случай, если она передумает и захочет уйти. Но она так и не вышла из своей комнаты. Я сидел в спальне напротив ее комнаты и ждал, когда она откроет дверь. Ждал, когда в последний раз услышу ее шаги, прежде чем она окончательно освободится от оков, в которые я ее заковал. Но шагов так и не последовало, и, ей-богу, я никогда не чувствовал такого облегчения за всю свою чертову жизнь.
— Вот файлы, которые ты просил.
Я поднял глаза, когда Джеймс положил коричневые конверты на обеденный стол передо мной.
— Здесь все фотографии и полицейские отчеты.
— А контракт?
— Твой адвокат должен составить его и подготовить в течение часа.
Я кивнул.
— Спасибо. — Джеймс завис, и я нахмурился. — В чем дело?
— Я нашел ее.
Я выпрямился на своем месте.
— Ты имеешь в виду того, о ком я думаю?
Он кивнул.
— Катарина Торрес, мы нашли ее.
Я уставился на стол перед собой.
— Где?
— В Испании.
Я поднял на него глаза.
— Испания?
— Рафаэль поместил ее в клинику, утверждая, что у женщины слабоумие.
— Правда?
Он пожал плечами.
— Зная, каким куском дерьма был Рафаэль, я думаю, что нет.
— Но почему? Зачем ее признавать недееспособной?
Джеймс засунул руки в карманы брюк.
— Мне передали информацию, что Катарина не одобрила его продажу акций твоему отцу.
— Мудрая женщина, — заметил я. — Значит, Рафаэль засунул дорогую мамочку в клинику, где она не могла доставить ему никаких проблем.
Я положил руки на стол, сплетя пальцы. Меня не удивляло, что Рафаэль шел на такие крайние меры, чтобы получить желаемое. Этот человек был извращенным ублюдком, готовым на все, чтобы купить себе путь в подполье и заняться торговлей людьми, потягивая наркотики. Таких ублюдков, как он, нужно было отсеивать от мира, и, к счастью, я был на другом конце пистолета, который послал пулю в его череп, отправив его прямиком в адские ямы.
Я откинулся на спинку кресла и постучал пальцем по столу.
— Иди и забери ее.
— Мы привезем ее сюда?
Я оглянулся через плечо в направлении комнаты Милы.
— Да. Привези Катарину сюда.
— Я сейчас же распоряжусь. — Тяжелые шаги Джеймса раздались в другом направлении.
— Джеймс?
— Да, сэр?
Я бросил на него решительный взгляд.
— У Рафаэля должен быть кто-то внутри клиники, кто находится на его содержании. Сделай так, чтобы этот человек был мертв к следующей неделе.
— Безусловно.
Кивнув, я отстранил его и проследил за тем, как он направился в фойе. Преданность никогда не оценишь по достоинству, а Джеймс был одним из самых преданных ублюдков, которых я когда-либо знал. Я был уверен, что, если бы мне пришлось отправиться в ад, Джеймс последовал бы за мной и стал бы моим личным привратником.
Услышав, как закрылись двери лифта, я расслабился в кресле, попивая крепкий кофе и надеясь, что он очистит мою голову от тумана, навеянного бурбоном, который застилал мой разум. Но даже сквозь токсичную дымку похмелья я все равно видел ее лицо. Как ее глаза мгновенно утратили свой блеск, как только она осознала масштаб моего секрета. Моя невысказанная правда пронзила ее, как кинжал, покрытый ложью, и ее яд заражал ее с каждой секундой. Я практически слышал, как ее мысли погружаются в мерзкие глубины моего обмана и подвергают сомнению каждое прикосновение, каждый поцелуй, каждое объятие. Один этот секрет был способен разрушить тысячу мгновений, и, увидев боль в ее глазах, я не был уверен, что она когда-нибудь простит меня. Чем дольше я стоял и наблюдал за ее болью, тем больше ненавидел себя. Я ненавидел себя за то, что перевернул ее мир с ног на голову.
Я ненавидел себя за то, что втянул ее в свой мир. Я ненавидел себя за то, что манипулировал ею, использовал ее, причинял ей боль. Я ненавидел себя за то, что влюбился в нее. Но больше всего… я ненавидел себя за то, что позволил ей влюбиться в меня. Я не должен был допускать мысли о том, что мы можем стать мужем и женой в истинном виде. Я не должен был давать ей надежду. Ее боль — дело моих рук, еще одна вещь, которая будет преследовать меня до последнего вздоха. Возможно, она все еще находится здесь, под моей крышей, отказываясь от моего предложения освободиться. Но это не значит, что я ее не потерял. Это означало лишь то, что она уйдет на своих условиях, а не на моих.
Возможно, это будет последнее "ура" ее эпического неповиновения всем моим требованиям. Что-то вроде: пошел ты, Святой. Если ты скажешь мне уйти, я приклею свою задницу к твоей входной двери. Потребуешь, чтобы я осталась, и я буду бежать при каждом удобном случае.