— Не могли бы вы, Мари, передать святому отцу вот этот конверт?
— О, здравствуйте, месье Дерамон, могу, конечно. — Я медлила еще какое-то время, руки были мокрые, и я не хотела пачкать предназначенный Беранже конверт. Почтальон терпеливо ждал. Я закончила мыть полы, вытерла руки и взяла конверт. Он был подписан ровным, красивым почерком.
— Вы точно передадите его, Мари?
— Не беспокойтесь, месье Дерамон. Конечно, передам. Это же так несложно.
— Конверт очень важный, — бубнил почтальон, — он обязательно должен попасть непременно в руки святого отца.
Пообещав ему, что передам письмо Беранже, я закрыла дверь и продолжила заниматься домашними делами. Конверт я подала Беранже сразу после того, как накрыла для него обед. Он неторопливо вскрыл конверт, прочел письмо и усмехнулся.
— Меня отстраняют от службы в вашей деревне, Мари, — сказал он, и губы его искривились. Письмо он небрежно бросил на стол рядом с тарелкой.
— Что? — воскликнула мать, — что вы имеете в виду? Как отстраняют?
— Духовенство сокращает мое жалованье. Я срочно должен ехать в Нарбонн. Меня переводят, я получил назначение, теперь буду преподавать в семинарии. — Выражение его лица стало таким, словно эта новость была самым худшим, что может быть в жизни.
— Но почему? Как такое может быть? — пробормотала мать чуть ли не со слезами в голосе.
— Это потому, что я живу у вас. — Он не смотрел ни на кого из нас. По его голосу я поняла, что он совершенно убит этой новостью.
— Но почему они вас отстраняют?
— Потому, что я преступил порог дозволенного. По их мнению, я отвернулся от Церкви.
— Но это ведь не так, и они должны знать об этом! — сказала мама, вставая. — Как они могут так поступать?
— Все течет, все изменяется, Изабель, — сказал Беранже куда-то в пустоту. Он закончил есть, положил ложку рядом с тарелкой, внимательно посмотрел на меня, будто хотел сказать мне что-то важное. Я почувствовала, как участилось биение моего сердца. Я не могла знать, что там, в его голове, но чувствовала, что взгляд его полон страсти, и мне так захотелось, чтобы он взял меня за руку.
В конце концов он положил салфетку на стол.
— Очень вкусно, Мари, — сказал он, затем встал и тихим голосом произнес, что ему пора собирать вещи.
Вечером за ужином мама выговаривала отцу:
— Все это случилось потому, что ты с самого начала не хотел, чтобы он приезжал.
— Да нет, я хотел, робко оправдывался отец, — ты знаешь это лучше чем кто-либо.
— Да? А как я узнаю, что ты не входишь в число тех, кто хотел ему навредить? Ты же первый всегда нападал на него!
— Теперь, Изабель, — сказал Беранже, — месье Эдуарду не придется делать ничего подобного.
— Замолчи! — прикрикнула мать на Беранже.
Клод с удивлением засмеялся. Мать, утирая слезы, убежала наверх, где решила спрятать свое горе в подушку.
— У тебя есть кто-нибудь еще, кто закончил бы твой «трактат», Клод? — спросил Беранже.
Клод молча кивнул.
— Ну что ж, мы будем скучать по вам, Беранже, — сказал мой отец.
— И я буду скучать по вам по всем, — ответил тот и, глядя прямо на меня, добавил: — очень!
Они добрались до Назарета накануне Шаббата[16], тяжело взбираясь на холм, где стоял город. Некоторые горожане радостно приветствовали их, но лицо матери Иешуа — ее тоже звали Мириам — было строгим и обеспокоенным, она сразу же повела его в дом.
— Здесь есть люди, которые хотят убить тебя, — сказала она. — Они слышали, что ты говорил. — Она стала умолять его остаться дома этой ночью, не ходить в синагогу на закате, потому что боялась за его жизнь. Но он отругал ее.
— Они несчастливы со мной. — Он пожал плечами. — Неужели это может удержать меня поклоняться моему Господу?
Но Мириам была напугана. Она с беспокойством наблюдала, как Иешуа и его брат Иаков надевают одежды для богослужения. Мириам ухватила край одежды Иешуа, когда он собирался идти в синагогу, а когда он с силой выдернул край одежды из ее рук и вышел, Мириам открыла рот и стала стонать настолько громко, что эти звуки были похожи на мычание коровы во время отела. Кефа ударил ее, и она упала на пол. Он вышел из дому и снаружи запер дверь на засов.
— Не смей открывать свой рот до тех пор, пока мы не придем, — сказал он, — или я собственными руками отрежу тебе язык.
Затем пришел страх, овладев ею, затем он проник и в саму ночь, уничтожив ее покой. Солнце садилось, и воздух стал быстро остывать. Она прижалась к двери, чтобы услышать голоса, песнопения, хоть что-нибудь из синагоги, но было тихо. Только крикеты робко пытались нарушить безмолвную тишину. Но вскоре их щебетание становилось все громче и громче, превращаясь в пронзительный крик. Она металась из угла в угол, била по табуреткам, корзинам, словно зверь в капкане. Она боролась с искушением броситься на грязные стены. Она больше не могла оставаться внутри.