— Месье… — Я начала чувствовать себя еще более неловко от таких откровенных разговоров.
— Я вам скажу почему. Ей не нужны люди, ей они неинтересны. Она находит утешение не в них, а в своих многочисленных книгах. Я должен был знать, что она никогда не изменится, но я надеялся, что когда-нибудь у нее появятся дети и они изменят ее: она станет такой же заботливой и ласковой, как другие женщины. И что теперь? Женщиной стал я. Я плачу каждый день по любимой, которая не возвращается ко мне. — И он вдруг расхохотался.
— Мария пришла сюда спросить вас о чем-то, — напомнил ему Бенсон.
— Все в порядке, я могу прийти и в другое время.
— Нет, — рыкнул он, хватая меня за руку и заставляя снова сесть за стол. — Сядьте и говорите, чем могу вам служить, мадемуазель.
— Да нет, ну правда. Я приду в другой раз. — Я смотрела на Бенсона, надеясь на его помощь.
— Это только моя вина, конечно же, — продолжал мэр, — она не хотела, чтобы я следовал за ней сюда. Мне надо было слушать свою мать. Она предупреждала меня. Ха! Маму. Кто это слушает маму, да еще в молодости. А моя жена в молодости была так же прекрасна, как сейчас вы, Мари.
— Что значит следовать за ней сюда? — спросила я. — Я думала, она приехала сюда, чтобы быть с вами, после смерти ее отца.
Он вытаращил глаза, уставившись на меня. Потом произнес:
— Да нет же, моя семья из Куозы.
— А разве мадам Лапорт не ваша сестра?
Глаза его открылись еще шире.
— Кто вам это сказал?
— Она сама.
Он смотрел на меня некоторое время, а потом дико расхохотался:
— Вы шутите. Но мне всегда нравились женщины, которые умеют шутить.
Я посмотрела на Бенсона, который внимательно следил за разговором:
— Ну да, — сказала я, — обожаю пошутить.
Спустя месяц мэр рассказал мне свою версию его женитьбы на мадам Лапорт. Мадам, или Симона, как он ее называл, приехала в Куозу одна, ей было всего двадцать пять лет, и только служанка сопровождала ее. Они приехали в повозке и остановились в деревенском парке. Симона строила глазки всем мужчинам, которые проходили мимо. Мэр как раз играл в мяч с друзьями, когда она обратилась к ним и спросила, не мог бы кто-нибудь указать путь до Ренн-ле-Шато, сопроводив их туда. У Филиппа была небольшая перепалка с друзьями, но уже через очень короткое время он выступал в роли провожатого.
По дороге, пока они ехали, Филипп узнал, что она ехала осмотреть замок, который был выставлен на продажу. Симона была дальняя родственница семьи Вертело, тех самых, которые владели этой деревушкой. Это было как раз после смерти Анны Марии де Вертело.
— Но Анна Мария была сумасшедшей, как и ее мать, — сказал мэр, — но у бедной женщины была причина сойти с ума, она потеряла своего сына, когда ему было всего восемь лет. Она умерла как раз перед революцией. Говорят, она бродила где-то несколько дней, не понимая, ночь сейчас или день, а потом, вся грязная, появилась в церкви. Ты не могла об этом не слышать! — добавил он.
— Семья Симоны, — продолжал мэр, — отдалилась от семьи Вертело с тех, пор как дедушка Симоны, двоюродный брат Анны Марии, обратился в иудаизм. Он влюбился в дочь торговца, и когда она не захотела покинуть свою семью, чтобы выйти за него замуж, он покинул свою. Перед бракосочетанием он обратился в другую веру, и его семья перестала его принимать.
Они словно отрезали его от себя, и он с невестой уехал в Лион. Там он открыл свое дело, которое принесло ему известность, деньги, независимость и авторитет. У них было много детей, включая и отца Симоны. Симона — единственная наследница этой ветви семьи Вертело. И когда она узнала, что фамильный замок снова продается, она приехала на него взглянуть.
Симона сразу же влюбилась и в деревушку, и в замок, подписала все бумаги о покупке замка, а жители деревни и Филипп влюбились в нее. Им понравилась новая хозяйка: она была гораздо приятнее и приветливее, чем предыдущие хозяева. Но вскоре они узнали, что она еврейка, и отвернулись от нее. А Филипп сделал ей предложение прямо в ту ночь, когда они впервые прибыли в замок. Симона, будучи опьяненная красотой местности и замком, согласилась.
Когда они объявили об этом своим семьям, то наткнулись на стену непонимания, потому что они были разных вер. И они переехали в замок и стали жить вдвоем, совершенно отдалившись от своих семей.
Вскоре восторг от Филиппа и деревни у нее прошел, и она уединилась, не желая иметь детей. Она читала много книг и вскоре уже не принимала ни одну веру, ни христианскую ни иудейскую. А по деревне скоро поползли слухи, что муж и жена спят в разных спальнях, поэтому у них и нет детей, потом прочие слухи, на которые только были способны злые языки.