— Это какой-то заколдованный круг, — пробормотал он, — какая-то дьявольщина! Для того чтобы освобождение пришло в этот мир, нужно столько убийств и бесчинств? Если я выстрою перед тобой ряд всех этих преступлений, у тебя волосы встанут дыбом. Тем не менее в результате всего этого что, по-твоему, было? Свобода! Вместо того, чтобы направить в нас молнии, испепелить нас, Бог даровал нам свободу! В этом я ничего не могу понять.
Зорба смотрел на меня, будто призывая на помощь. Чувствовалось, что эта проблема его очень волновала, и он никак не мог постичь ее.
— А ты, хозяин, понимаешь? — спросил он с тревогой.
А что тут понимать? Что ему ответить? Сказать, что того, кого мы называли Богом, не существует, что убийство или злодейские поступки необходимы в борьбе за освобождение мира?
Я силился найти для Зорбы другие, более простые выражения:
— Цветок же прорастает и расцветает на навозной куче и помоях? Представь себе, что навоз и помои — это человек, а цветок — свобода.
— Ну, а семечко? — вопросил Зорба, ударяя кулаком по столу. — Для того чтобы пророс и развился цветок, нужно семя. Кто же посеял такое семя в наши грязные внутренности? И почему из этого семени не развивается цветок добра и справедливости, а ему нужны кровь и отбросы?
Я покачал головой.
— Этого я не знаю.
— А кто это может знать?
— Никто.
— Но тогда, — вскричал Зорба, дико озираясь, — что ты хочешь, чтобы я делал с пароходами, машинами и воротничками, запонками?
Два-три измученных путешествием пассажира, пившие кофе за соседним столиком, оживились. Они почуяли ссору и навострили уши.
Это не понравилось Зорбе и он утихомирился.
— Оставим это, — сказал он. — Когда я об этом думаю, мне хочется изломать все, что попадет под руку: стул, лампу, или разбить свою голову о стену. Ну, а дальше, куда это меня приведет? Черт бы меня побрал! Я заплачу за разбитые горшки или пойду к аптекарю и он перевяжет мне голову. А если Господь Бог существует, что тогда? Тогда еще хуже, считай, что ты погиб. Он, должно быть, смотрит на меня сверху и содрогается. — Зорба резко махнул рукой, как бы отгоняя назойливую муху.
— Покончим, наконец, с этим! — проговорил он с раздражением. — Я хотел тебе сказать вот что: когда королевское судно, украшенное флагами, прибыло, и начали стрелять из пушек, а принц ступил ногой на землю Крита… Видел ли ты когда-нибудь как все население от мала до велика сходит с ума от ощущения собственной свободы? Нет? Тогда, мой бедный хозяин, ты родился слепым, слепым и умрешь. Я же, проживи хоть тысячу лет, даже если от меня останется лишь небольшой комочек живого тела, я никогда не забуду то, что видел в тот день. И если бы люди могли выбирать рай на небесах по своему вкусу — а так это и должно совершаться — я бы сказал тогда доброму 1Ъсподу Богу: «Господь, пусть раем для меня будет Крит, украшенный миртом и флагами, и да продолжится в веках та минута, когда принц Георг ступил ногой на землю Крита. Этого мне было бы достаточно».
Зорба вновь замолчал. Он подкрутил свои усы, наполнил стакан до краев холодной водой и выпил, не отрываясь.
— Что же произошло на Крите, Зорба? Расскажи!
— Чего тут разглагольствовать! — сказал Зорба с некоторым раздражением. — Я же тебе говорил, что мир этот сложен, а человек не что иное, как большая скотина.
Большая скотина и великий Господь. Один негодяй из числа восставших, он пришел из Македонии вместе со мной, его звали Йоргой, бандит с большой дороги, свинья зловонная, так вот он плакал. «Чего же ты плачешь, Йорга, будь ты проклят? — говорю я ему, а у самого слезы в три ручья текут. — Почему ты плачешь, свинья ты этакая?» Так он бросается меня обнимать и скулит, как ребенок. Потом этот скряга вытаскивает кошель, высыпает себе на колени золотые монеты, наворованные у турок, и бросает их в воздух целыми пригоршнями. Ты понимаешь теперь, хозяин, что такое свобода!
Я встал и поднялся на палубу, подставив лицо резким порывам морского ветра.
«Вот что такое свобода, — думал я. — Иметь страсть, собирать золотые монеты, а потом вдруг забыть все и выбросить свое богатство на ветер. Освободиться от одной страсти, чтобы покориться другой, более достойной. Но разве не является все это своего рода рабством? Посвятить себя идее во имя своего племени, во имя Бога? Что же, чем выше занимает положение хозяин, тем длиннее становится веревка раба? В этом случае он может резвиться и играть на более просторной арене и умереть, так и не почувствовав веревку. Может быть, это называют свободой?»