Костанди сплюнул.
— А чего бы ты хотел? — ответил он ворчливо. — Здравствуй, кабак! Добрый вечер, родной дом! Здравствуй, кабак! Добрый вечер, родной дом! Вот и вся моя жизнь. Вот и вся радость!
Кое-кто рассмеялся, другие с руганью пожали плечами.
— Мир — это пожизненная тюрьма, — сказал усатый, он познал философию в рыночном балагане, — да, пожизненная тюрьма, будь она проклята! Слабый зеленовато-голубой свет тронул грязные стекла, проник в кафе, побежал по рукам, лицам и волосам и, прыгнув на камин, осветил бутылки. Электрическое освещение ослабело, и хозяин кафе, полусонный после ночного бдения, протянул руку и погасил его.
Посетители на минуту примолкли. Взоры всех обратились к занимавшемуся снаружи серому дню. Слышно было, как с ревом разбивались волны, а в кафе слабо булькали несколько наргиле.
Старый морской волк вздохнул:
— Послушайте! Должно быть, что-то случилось с капитаном Лемони. Да поможет ему Бог!
Он бросил свирепый взгляд в сторону моря.
— Уу… Проклятое! Скольких женщин оно сделало вдовами! — проворчал он и прикусил свои поседевшие усы.
Я сидел в углу, мне было холодно, и я попросил еще одну порцию настойки. Борясь со сном, усталостью и пустотой раннего утра, я смотрел сквозь запотевшие стекла на порт, который просыпался, наполнял воздух гудками судов, криками ломовых извозчиков и лодочников; от долгого рассматривания соткалась невидимая густая пелена из моря, дождя и ожидания близкого отъезда, которая окутала мое сердце.
Глаза мои впились в нос огромного судна, корпус которого еще не полностью выплыл из ночного мрака. Шел дождь, и я видел, как его нити связывают небо с раскисшей землей.
Я рассматривал черное судно, тени, дождь и мной постепенно овладела печаль. Во мне пробуждались воспоминания. Во влажном воздухе становилось все более четким рисуемое дождем и печалью лицо горячо любимого друга. Было ли это в прошлом году? В другой жизни? Вчера? Когда же я был в этом самом порту, чтобы сказать ему прощай? И еще этот утренний дождь, я помню его, и холод, и раннее утро. И на этот раз у меня снова было тяжело на сердце.
Медленно отдаляться от того, кого любишь, как это горько! Не лучше ли отрубить разом и обрести одиночество, естественный климат для человека. Однако в это раннее дождливое утро я не мог отделить себя от своего друга. (Позднее я понял, увы, слишком поздно, почему.) Я поднялся с ним вместе на судно и сидел в его каюте среди сваленных в кучу чемоданов. Долго и пристально наблюдал я за ним, s то время как он с отсутствующим видом о чем-то думал: мне хотелось одну за другой запечатлеть его черты в своей памяти — яркие зеленовато-голубые глаза, юное гладкое лицо, выражение его — одухотворенное и горделивое, аристократические руки с длинными пальцами.
На мгновение он перехватил мой взгляд, скользивший по нему медленно и жадно. Он повернулся с тем насмешливым видом, который он принимал, желая спрятать свое волнение. Он смотрел на меня, все понимая. Чтобы развеять нашу печаль, он спросил меня, иронически улыбаясь:
— Что до каких пор?
— …ты будешь терзать бумагу и мараться в чернилах? Поедем со мной, дорогой мой учитель. Там, на Кавказе, тысячи наших людей находятся в опасности. Поедем спасать их.
И он расхохотался, словно издеваясь над своим благородным намерением.
— Возможно, что мы их и не спасем, — добавил он. Но, спасая других, мы спасем себя. Именно это ты проповедуешь, мой учитель, не так ли? «Единственный способ спасти самого себя — это бороться за спасение других…» Итак, вперед, учитель, ты, который так хорошо поучал. Едем!
Я не ответил. Священная земля Востока, обитель богов, высокие горы, где слышится зов Прометея. Прикованный, как и он, к этим самым скалам, наш народ взывает. Он снова в опасности и ждет помощи от своих сыновей. А я? Я слышал его призыв, но оставался безучастным, словно боль эта мне снилась, а между тем, жизнь была ошеломляющей трагедией, но мне было легче выказать грубость и равнодушие, чем кинуться на сцену и стать действующим лицом.
Не ожидая ответа, мой друг поднялся. Послышался третий гудок. Он протянул мне руку, снова пытаясь насмешкой скрыть свое волнение.
— До свидания, бумажная крыса! — сказал он. Голос его дрожал. Он считал постыдным потерять власть над своим сердцем. Слезы, нежные слова, беспорядочные жесты, простодушная фамильярность — все это казалось ему слабостью, недостойной мужчины. Мы, которые были так привязаны, никогда не обменивались теплыми словами. Играя, мы ранили друг друга, как хищные звери. Он, человек цивилизованный, утонченный и ироничный. И я — варвар. Он, полный самообладания, с легкостью скрывающий любые проявления своей души в улыбке. И я — порывистый, то и дело разражающийся неуместным грубым смехом. Я тоже пытался резкими словами скрыть свое волнение, однако мне было стыдно, И не потому, что я чего-то стыдился, а потому, что мне никак не удавалось скрыть волнение. Я сжимал его руку, удерживая ее как можно дольше. Он смотрел на меня с удивлением.