Кроме того, даром Муз — или одним из их даров — является способность к правдивой речи. Именно это они передали Гесиоду, когда он услышал их голоса на Геликоне, хотя они и признались, что могли также случайно передать и сплошную ложь, которая походила бы на правду.[366] Какую конкретную ложь Музы имели в виду, нам неизвестно; возможно, они желали намекнуть, что подлинное эпическое вдохновение способно вылиться в простой вымысел, примерно такой, следы которого можно заметить в некоторых разделах «Одиссеи». Как бы то ни было, именно подробных, фактических знаний ожидал от них Гесиод, но при этом знаний особого рода, которые сделали бы его способным соединить разные традиции о богах и наполнить сказания всеми необходимыми именами и связями. Гесиод имел страсть к именам, и когда он размышлял о каком-нибудь новом имени, то не считал, что сам придумал его; я думаю, он воспринимал его как то, что даровали ему Музы, и знал или надеялся, что это имя было «истинным». По сути, он истолковывал его в духе традиционного верования, которое разделялось многими поздними авторами[367], а именно как ощущение того, что творческое мышление не есть деятельность одного лишь интеллекта.
Сохранились фрагменты, в которых Пиндар просит Музу: «Дай мне оракул, — говорит он, — и я буду твоим пророком».[368] Используемые им слова — технические дельфийские термины; но в них просвечивает старая аналогия между поэзией и прорицанием. Однако заметим, что именно Муза, а не поэт, играет роль Пифии; от поэта не требуется быть «одержимым», ему нужно только истолковывать изречения вошедшей в транс Музы.[369] И это, видимо, является первоначальной связью между ними. Эпическая традиция представляла поэта как черпающего сверхъестественное знание от Муз, а не как впадающего в экстаз или одержимого Музами.
Понятие «неистового» поэта, находящегося в состоянии экстаза, по-видимому, прослеживается только начиная с V в. Однако, несомненно, более архаично: Платон называет его «старой историей», παλαιός μΰΟος.[370] Я склонен предположить, что это понятие — побочный продукт дионисийского движения с его акцентом на паранормальных психических состояниях, которые мыслятся уже не как средства для обретения высшего знания, но как вполне самодостаточные.[371] Однако первый, кто, как нам известно, говорил о поэтическом экстазе, был Демокрит, утверждавший, что лучшие стихи слагаются «по вдохновению и со священным дыханием», и отрицавший, что кто-либо может стать великим поэтом sine furore.[372],[373] Как подчеркивали ученые,[374] именно за Демокритом, а не за Платоном, следует закрепить это сомнительное первенство — введение в теорию литературы представления о поэте как о человеке, отличающемся от обычных людей[375] паранормальным внутренним опытом, и о поэзии как об откровении вне разума и поверх разума. Позиция же Платона по отношению к этому представлению была достаточно критической — но это тема будет рассмотрена позже.
366
Hes. Theog. 22 сл. Ср. гл. IV, с. 178, и интересную статью Латте, о которой упоминалось выше в прим. 116.
367
«Песни созидали меня, а не я их», — говорил Гете. «Это не я думаю, — считал Ламартин, — мои идеи думают за меня». «Творческий разум, — писал Шелли, — похож на тлеющий уголек, который, попадая под незаметное воздействие ветра, разгорается на какое-то время».
368
Pindar, fr. 150 S. (137 В.): μαντεύεο. Μοΐσα, προφατεύσω δ' έγώ [«Муза, вещай: я — пророк твой»]. Ср. Раеап 6. 6 (fr. 40 В.), где он называет себя άοίδιμον Πιερίδωνπροφάταν [«певчим пророком Пиерид»], и Fascher, Προφήτης, 12. О пиндаровском отношении к истине см. Norwood, Pindar, 166. Похожая концепция Муз как открывающих откровенную истину содержится в мольбе Эмпедокла, чтобы они принесли ему ών θέμις εστίν έφημερίοισιν άκούειν [«то, что позволено слушать краткодневным существам»] (fr. 4; ср. Pind. Раеап 6. 51 сл.). Вергилий принадлежит к этой же традиции, когда просит Муз открыть ему тайны природы (Geo. 2. 475 сл.).
369
То же самое отношение подразумевается в Pyth. 4. 279: αΰξεται και Μοΐσα δϊ' αγγελίας όρθΰς [«правою вестью и Муза возвеличена»]: поэт является «вестником» Муз (ср. Theogn. 769). Мы не должны смешивать с этим платоновскую концепцию поэтов как ένθουσιύζοντες ώσπερ oi Οεομάντεις και οι χρησμωδοί [«они творят... в исступлении, подобно гадателям и прорицателям»] (Apol. 22с). Для Платона Муза находится фактически внутри поэта: Orat. 428с: άλλη τις Μούσα πάλαι σε ένοϋσα έλελήθει [«...то ли в тебе давно уже таилась еще какая-то муза»].
371
Идея поэтического вдохновения, посылаемого свыше, связана с дионисийством традиционным взглядом, состоящим в том, что лучшие поэты искали и находили вдохновение в опьянении. Классическое утверждение об этом содержится в строках, приписываемых Кратину: οίνος τοι χαρίεντι πέλει ταχύς ϋππος άοιδω, ϋδωρ δέ πίνων ουδέν αν τέκοι σοφόν [«вино прелестным голубем проворного коня воспоет, вода же никого не опьянит, разве что детский ум»] (fr. 199 К.). Отсюда она перешла к Горацию (Horace, Epist. 1. 19. 1 сл.), после которого эта идея стала общим местом в литературной традиции.
372
Democritus, frs.17, 18. По-видимому, в качестве примера он имел в виду Гомера (fr. 21).
374
См. детальное исследование Delatte, Les Conceptions de l'enthousiasme, p. 28 ff., в котором автор пытается соединить взгляд Демокрита на вдохновение с остальной частью его психологии, а также F. Werhli, «Der erhabene und der Schlichte Stil in der poetisch-rhetorischen Theorie der Antike», Phyllobolia für Peter υοη der Mühl, 9 ff.
375
О поэтах, возомнивших о себе на основании этого представления, см. Horace, Ars poetica, 295 сл. Мнение о том, что личная эксцентричность — более важное качество, чем профессиональная компетентность, является, конечно, искажением теории Демокрита (ср. Wehrli, op. cit., 23), хотя и не очень существенным.