Именно в свете подобной оценки человеческой природы необходимо рассматривать позднейшие платоновские идеи, касающиеся стабилизации конгломерата. Но прежде чем обратиться к ним, я должен сказать кое-что о его взглядах на другой аспект иррациональной души, который занимает нас в этой книге, а именно на значение, традиционно приписываемое этому аспекту как источнику или каналу интуитивного проникновения. В этом вопросе, мне кажется, Платон до конца своих дней оставался верен принципам своего наставника. Знание, как отличающееся от истинного мнения, осталось для него делом интеллекта, способного подвести под иррациональные поверья рациональное основание. Интуициям и провидца, и поэта он неизменно отказывал в праве называться знанием — не из-за того, что считал их совершенно беспочвенными, но потому, что их основы невозможно доказать.[786] Поэтому он полагал верным, когда, например, при решении военных вопросов последнее слово давалось полководцу, а не провидцу, сопровождавшему его в походе; кроме того, только софросюне, рациональное суждение, сумело бы отличить истинного провидца от шарлатана.[787] В еще большей степени должны быть подвергнуты рациональной и нравственной цензуре опытного законодателя плоды поэтической интуиции. Все это находилось в согласии с сократовским рационализмом.[788] Впрочем, как мы уже отмечали,[789] Сократ достаточно серьезно относился к иррациональной интуиции, выражалась ли последняя в снах, внутреннем голосе «даймона» или в прорицаниях Пифии. И Платон тоже относился к ней всерьез. О псевдонаучных занятиях типа гадания по птичьему полету или по печени он отзывался с нескрываемым презрением;[790] но к «неистовству, ниспосланному как божественный дар», которое возвышает пророка или поэта, очищает человека в ритуале корибантов — к нему, как мы недавно видели, он относился так, как если бы действительно верил во вторжение сверхъестественного в жизнь человека.
Насколько далеко намеревался зайти Платон в восприятии данного способа отношения au pied de la lettre?[791] В последние годы вопрос этот поднимался довольно часто, и на него давались различные ответы;[792] однако единомыслие достигнуто не было, да и вряд ли это произойдет. Лично я высказался бы следующим образом:
а) Платон считал реальной и значительной аналогию между медиумизмом, поэтическим творчеством и некоторыми патологическими состояниями религиозного сознания; все три имеют видимость «данности»[793] ab extra;[794]
б) Традиционные религиозные толкования этих феноменов, как и других феноменов конгломерата, он принимал условно — не потому, что считал их адекватными, но потому, что не было более подходящего языка для описания этой таинственной «данности»;[795]
в) Воспринимая (пусть и с иронией) поэта, пророка и корибанта как своебразные каналы[796] божьей или демонической[797] воли, Платон тем не менее ставил их деятельность намного ниже интеллектуальной,[798] утверждая, что они должны находиться под рациональным контролем и критикой, поскольку разум — не пассивная игра скрытых сил, но активное проявление божества в человеке, даймон по самой своей сути. Думается, живи Платон в наше время, он бы глубоко интересовался новейшей глубинной психологией, хотя и с недоверием относился бы к ее тенденции свести человеческий рассудок до инструмента рационализации бессознательных импульсов.
786
Apol. 22c: поэты и вдохновенные провидцы λέγουσι μέν πολλά καί καλά, ϊσασινδ' οι·δένώνλέγουσι [«говорят много хорошего, но совсем не знают того, о чем говорят»]. То же самое говорится о политиках и видящих в Meno 99cd; о поэтах — в Ion 533е- 534d, Laws 719с; о видящих — в Tim.. 72а.
788
Критика поэзии в «Государстве» обычно считается вкладом Платона, а не Сократа: однако взгляд на поэзию как иррационалистическую, на который и опирается критика, встречается уже в «Апологии».
792
Ср. R. G. Collingwood, «Plato's Philosophy of Art», Mind N. S. 34 [1925] 154 ff.; E. Fascher, Προφήτης, 66 ff.; A. Delatte, Les Conceptions de l'enthousiasme, 57 ff.; P. Boyance, Le Culte des Muses, 177 ff. W. J. Verdenius, «L`Ion de Platon», Mnem. 1943, 233 ff., и «Platon et la poesie», ibid., 1944, 118 ff.; Linforth, «The Corybantic Rites in Plato», Univ. Calif. Publ. Class. Philol. 13 [1946] 160 ff. Некоторые из этих критиков склонны были исключать из религиозного языка Платона любой проблеск религиозного чувства: «это не больше чем прелестное одеяние, в которое он обряжает свою мысль» (Croissant); «назвать искусство божественной силой или вдохновением — значит просто назвать его je пе suis quoi [неизвестно чем]» (Collingwood). Мне кажется, здесь упускаются некоторые важные для Платона вещи. С другой стороны, те, кто принимают его язык слишком буквально, подобно Бойянсе, по-видимому, не замечают иронические полутона, которые очевидны, например, в Meno 99cd и могут быть прослежены в других местах.
793
Phaedr. 244а: μανίας θεία δόσει διδομένης [«когда неистовство уделяется нам как божий дар»].
796
Laws 719с: οξύς οίον κρήνη τις τό έπιόν ρεΐν έτοίμως щ [«дает изливаться своему наитию, словно источнику»].
797
Symp. 202е: διά τούτου (sc. τοΰ δαιμονίου) και ή μαντική πάσα χωρεί και ή τών ιερέων τέχνη τών τε περί τάς θυσίας και τελετάς και τάς επωδός και τήνμαντείανπάσανκαί γοητείαν [«благодаря им (т. е. гениям) возможны всякие прорицания, жреческое искусство и вообще все, что относится к жертвоприношениям, таинствам, прорицаниям, пророчеству и чародейству»].
798
Согласно «классификации образов жизни» (Phaedr. 248d), мантис (или телестес) и поэт размещены на пятой и шестой ступенях соответственно, т. е. даже ниже, чем торговец и атлет. Об отношении Платона к мантеис ср. также Politicus 290cd, Laws 908d. Тем не менее и мантеис, и поэты наделены функцией (пусть и не очень заметной) участия в высшей цели — реформировании общества (Laws 660а, 828Ь); и мы знаем об одном мантисе, который обучался под его руководством в Академии (Plut. Dion. 22).