Журналистикой Герберт увлекался со школы, уже в двенадцатилетнем возрасте издавал «Школьную газету» («School House Gazette»), куда писали все члены семьи — умевшие к тому времени писать, естественно. В газете имелись рубрики на все вкусы: «Колонка пропаж», «Шутки и загадки», «Застольные беседы»; последняя являлась «ареной для полемики», и юные полемисты выражений не выбирали: «Ты все переврала!», «Все девчонки — дуры» и т. д. Самой же популярной в семье газетной рубрикой была придуманная Гербертом анкета, на которую должны были отвечать все члены семьи, и взрослые, и дети. Вот несколько вопросов этой анкеты и ответы на нее семилетнего Грэма, который за свой «исповедальный катехизис» получил вторую премию — двенадцать тюбиков акварельных красок.
1. Твоя цель в жизни? — Подняться в небо на аэроплане.
2. Что для тебя счастье? — Поездка в Лондон.
3. Какие качества ты больше всего ценишь в мужчинах? — Внешность.
4. А в женщинах? — Чистоту и порядок.
5. Твой любимый досуг? — Игра в индейцев.
6. Твое хобби? — Собирать монеты.
7. Кто, по-твоему, величайший государственный деятель из ныне живущих? — Никого не знаю.
Ответы как ответы. Несколько странно, правда, что семилетний Грэм, любящий, как всякий мальчишка, играть в индейцев и летать на аэроплане, ценит в мужчинах не мужественность и силу, а внешность, а в женщинах — чистоту и порядок. Мужчины и женщины у него словно бы поменялись местами. Этими несколько неожиданными ответами не исчерпывалась некоторая необычность четвертого ребенка Чарльза Генри и Мэрион Реймонд. Уделяй родители своим детям больше времени, чем один час с шести до семи вечера, будь «официальные визиты» в детскую более частыми и менее официальными — они бы, надо думать, призадумались, что собой представляет этот замкнутый и нервный мальчик, мало похожий на других детей.
Из детства, дошкольного и школьного, Грэму Грину запомнилось разное, большей же частью — мрачное, жутковатое, отталкивающее, отчего потом он никак не мог избавиться, что преследовало его всю жизнь. Кладбище за домом, где садовник «извлекал из земли кусочки человеческих костей». Старая гостиница со зловещим названием «Темное место» — наверняка в такой гостинице было некогда совершено кровавое преступление. Леденящая кровь история, которую рассказал однажды пришедший к обеду гость: в Ройстон в коляске ехали две дамы, лошадь понесла, одна из дам выпала на дорогу, и длинная шляпная булавка впилась ей в голову. Жестяной ночной горшок, полный крови, — это ему дома удаляют миндалины; вид крови и впредь будет вызывать у него тошноту: «В течение последующих тридцати лет я не выносил вида крови и иногда терял сознание, даже когда при мне просто описывали несчастный случай». Любимый щенок старшей сестры Молли, попавший под колеса омнибуса — одно из первых и самых болезненных его впечатлений. Никаких чувств он тогда почему-то не испытал, только с какой-то тихой детской созерцательностью подтвердил свершившийся факт: «Бедная собака». В так называемом Школьном доме, куда Грины, когда Чарльз Генри стал директором, переехали из своего прежнего дома Сент-Джон, длинные, пустые коридоры, «каменные, гулкие, безобразные». Под стать коридорам и классные комнаты, одинаково мрачные, темные, промозглые, с облупившимися, забрызганными чернилами партами. Раздевалки, где стоял густой, терпкий запах пота и грязной одежды. Спальни, разделенные деревянными перегородками, такими тонкими, что из-за кашля, скрипа кроватей, храпа невозможно было заснуть. Вонючие нужники: двери распахнуты, запоры сорваны. Грин вспоминал потом, что, войдя в уборную, следовало, словно предупреждая о себе, с порога крикнуть: «Где не занято?»
Сохранились воспоминания и менее тягостные. Беседка за кустами через дорогу. Чем-то она к себе притягивает, манит. В детских играх дом, где он живет, — Англия, дорога — Ла-Манш, а беседка за дорогой — далекая, загадочная Франция. Запомнился, прямо как у Пруста, вкус пресного печенья из тонко просеянной муки, которое ела мать, одеколон, которым она душилась, — фрейдистам тут было бы что обсудить. Запомнились россыпи почтовых марок и открыток с видами, которые он в детстве, как и полагается замкнутому, погруженному в себя младенцу, неутомимо собирал и, высунув от натуги язык, вклеивал в специальные альбомы. Запомнился дом в Харстоне, где жизнь била ключом: по утрам домочадцы, сбившись с ног, ищут, куда припрятали полные ночные горшки малолетние проказники — Грэм и его младший брат Хью; это ему, кстати сказать, Грэм уже в школьные годы продаст свою коллекцию марок за баснословную сумму — десять пенсов. Гостиная в Берхэмстеде сохранилась в памяти затянутой вощеным ситцем стеной, на фоне которой в кресле у камина неподвижно сидит, листая альбом с дагерротипами, мать.