Однако из всех комнат большого дома лучше всего запомнилась, конечно же, детская: младшие Грины проводили там большую часть суток. Доверху набитый игрушками шкаф, затянутый изнутри желтыми шелковыми занавесками. Деревянная лошадь «со злыми глазами». Большое, уютное кресло-качалка перед стальной каминной решеткой, где сиживала няня; служанок и горничных в доме Чарльза Генри сменилось много, а вот няня, большая, тучная, круглоголовая, которую взяли еще к старшей сестре Грэма за тринадцать лет до его рождения, — была несменяема. Почему-то удержалось в памяти: он, четырехлетний, сидит в ванне, а над ним склонилась ее большая голова, волосы гладкие, на затылке пучок. Няня отличала Грэма от остальных детей, жалела мальчика, росшего тревожным, замкнутым и диковатым. Когда в 1971 году младшая сестра Грина, сидя в больнице у постели престарелой няни, читала ей только что вышедшую автобиографию своего знаменитого брата, умирающая прервала ее словами: «Грэм был такой сладкий мальчик, как же мне грустно, что в школе ему приходилось так тяжело».
Многие воспоминания «сладкого мальчика» неотделимы от страхов. У чувствительного, по любому поводу плачущего Грэма (над рассказом о детях, которых хоронили птицы, он однажды прорыдал всю ночь) страх вызывало все. «Страх и уют сопровождали жизнь, — напишет Грин в 1926 году в стихотворении „Лекарство от грусти“. — Страх без уюта жил, уют без страха — нет». Боялся ложиться вечером спать; боялся ночных кошмаров, которые потом преследовали его всю жизнь и не раз повторялись. Сны снились не только страшные, но и провиденциальные: семейная легенда гласит, что, когда Грэму было семь лет, ему приснилось кораблекрушение (человек в клеенчатом плаще согнулся в три погибели под ударом гигантской волны) — и в эту самую ночь утонул «Титаник». Стремясь отогнать кошмары, брал с собой в постель игрушечного медведя, или кролика, или синюю плюшевую птичку и требовал, чтобы няня зажигала ночник (не спать же в темноте!), оставляла приоткрытой дверь, чтобы слышны были голоса взрослых с ведущей в спальню лестницы. Случалось, нарочно ронял медведя или кролика на пол и звал няню — пусть подберет игрушку, укроет и приласкает. Или среди ночи вставал, выбегал из спальни и усаживался на ступеньках лестницы. А то как бы не прокралась к нему коварная ведьма, что подглядывала за ним, Грэм точно знал, из-за комода, — тут уж плюшевая птичка не выручит. Боялся обшитой зеленым сукном двери, ведущей из Школьного дома в здание школы, «где начались мои мучения». Боялся — и не только в детстве — смотреть на воду, ведь где вода, там и утопленники: в местной газете не раз писали, что из канала выловлено тело и ведется расследование. И на небо: после того как за городом рухнул одноместный аэроплан, ему стало казаться, что «аэроплан может упасть от одного моего взгляда». Боялся зверей в клетках: придя в зоопарк впервые, разнервничался, уселся на землю и заявил: «Я устал. Отведите меня домой». Боялся летучих мышей, птиц и даже мух, требовал, чтобы на ночь в спальне наглухо закрывали окна. Боялся, как бы в доме среди ночи не вспыхнул пожар. Боялся шагов по лестнице, чужих людей. И не чужих тоже. Наставник приготовительного класса мистер Фрост — и не столько сам Фрост, сколько его «веселый, людоедский хохот» и длинная, до полу, черная учительская мантия, которую он запахивал «театральным жестом», — вызывал у мальчика панический страх, и он пропускал занятия под любым предлогом, далеко не всегда благовидным.
И страхами своими не делился, тщательно их скрывал. Вообще был скрытен, считал, что со взрослыми лучше не откровенничать. «Я никогда не могла взять в толк, радуется он или огорчается, одобряет наши поступки или нет», — вспоминала его тетка Ева, жена брата отца. Скрытен и упрям: совершив дурной поступок, наотрез отказывался извиняться. И терпеть не мог нежностей: когда его пытались поцеловать, отворачивался, вырывался. Нежностей и похвал; отец читал с ним книжку, нечто вроде букваря, с сусальным названием «Чтение без слез» и постоянно — авансом — хвалил, отчего «Чтение без слез» без слез не обходилось. Долгое время упрямо не желал учиться читать, а когда выучился, не хотел, чтобы об этом узнали, — могут ведь отдать раньше времени в ненавистную школу. Его, восьмилетнего, и отдали — долго, правда, к этому ответственному шагу готовили, «ходили вокруг него с опаской, суживая круги», как вокруг набоковского Лужина.