Терранс, лавируя между ресторанными столиками, прокладывал путь к двери, ведущей наверх. Стены заведения были оклеены бордовыми обоями, а по обеим сторонам от входа громоздились статуи бога Шивы. Хотя вечер только начинался, за столиками расположились и ужинали две пары. Даже смех этих людей и звук разламываемых ими лепёшек раздражали его; он был абсолютно уверен в том, что обнаружит патологоанатом: его дыхательные пути безвозвратно окрашены в оранжевый цвет из-за паров от таких замечательных блюд индийской кухни, как «бхуна гоуст» и «чикен дупиаза».
Он попробовал задержать дыхание, но Гулам, владелец ресторана, поприветствовал его из-за барной стойки и выпалил:
— Розбахир, господин Горчица-сэр. Самый добрый вечер! Как ваши дела?
Террансу пришлось без энтузиазма махнуть рукой и ответить:
— Хорошо, спасибо!
Когда он уже открыл было дверь, чтобы начать подниматься в свою съёмную комнату, Гулам вышел из-за стойки и завёл разговор:
— У вас был посетитель, господин Горчица-сэр.
— Посетитель? А поконкретнее? Кто это был? Не техник ли из «Скай»? Я просил, чтобы он пришёл не раньше семи тридцати.
Гулам был коренастым мужчиной, с седыми волнистыми волосами и такими же седыми усами, напоминавшими грязную щётку для ногтей. Его глаза блестели так, что Террансу показалось, будто тот знает о нем гораздо больше, чем ему хотелось бы. Гулам был одет в парчовый халат того же бордового цвета, что и стены ресторана; на поверхности халата засохли брызги карри.
— Это было сразу после открытия. Девочка. Она спросила, смогли ли вы вернуться с работы. Когда я ответил, что нет, она сказала не удивляться, если вы вообще не вернётесь.
— Вы не шутите? А она как-то объяснила, что имела в виду?
Гулам отрицательно покачал головой.
— Нет. Но она сказала, что если вы всё же вернётесь, то я обязан передать вам специальное слово.
— Какое?
— Я хорошо помню, что заказывают клиенты, а на остальные вещи у меня не очень хорошая память, господин Горчица-сэр. Но вот… Я это записал.
Он подошёл к кассе, взял блокнот заказов и отодрал верхнюю страницу. Затем передал её Террансу и добавил:
— Это все, что она сказала. Но она одарила меня большой-большой улыбкой, словно была чем-то довольна. Симпатичная девочка. Очень симпатичная. Возможно, ваша племянница? Похоже, что она очень хорошо вас знает.
Терранс взял страницу из блокнота. Он, не отрываясь, смотрел на листок почти четверть минуты, ощущая себя так, словно ему за шиворот опрокинули ведро с мокрицами. Как правило, он старался скорее открыть и закрыть дверь, ведущую наверх к его комнате, чтобы не дать проникнуть запаху, поднимавшемуся снизу, но в этот раз оставил дверь наполовину открытой. Он держал страничку трясущимися руками, сворачивал и несколько раз разворачивал её, пока не смог обрести дар речи. Через всю страницу было небрежно, почти неразборчиво, написано: ushabati53Y.
— Вы уверены, что именно это она и сказала? — наконец он собрался и спросил Гулама.
— Именно, господин Горчица-сэр. Она даже произнесла это по буквам для меня, букву за буквой. Ю-эс-эйч и так далее.
Терранс больше ничего не стал говорить, даже не бросил дежурное «спасибо»; он поднялся по крутой лестнице, застеленной коврами, к себе в комнату, закрыл дверь. Было уже слишком поздно. Сильный запах джалфрези поднялся до лестничной площадки, и Терранс знал, что тот проникнет в его комнату через щель под дверью.
Он планировал разогреть рыбный пирог, который купил вчера в «Лидл», но аппетит напрочь пропал. Терранс не мог ничего делать, кроме как сидеть на диване-кровати, опустив голову и скрестив руки. Комната была практически пуста. На стенах не висели картины, не было никаких украшений, только мёртвый кактус в горшке на подоконнике и пустая клетка, где раньше жил волнистый попугайчик. Внутри черепной коробки бушевала метель, но в ней кружились не хлопья снега, а разорванные фотографии, тысячи разорванных фотографий, на каждой из которых было изображение либо ноги, либо руки, либо голого плеча, либо умоляющего лица с широко раскрытыми глазами.
Ему следовало удалить их. Он знал, что это надо было сделать. Использовать такое программное обеспечение, которое стирает изображения так, что их невозможно восстановить ни на жёстком диске, ни в банке данных, ни в ай-клауде — никогда. Но они так много для него значили. Они были его драгоценностью. Каждое из них рассказывало историю нежных уговоров и трепетного подбадривания; повествовало о смехе и слезах, об обещании «Ферреро Роше»; о ласках тех губ, которые ещё не знали поцелуев. Мягкость, темнота, приглушённое рыдание. Эти фотографии отражали для Терранса весь смысл его жизни, те моменты, когда он испытывал нечто приближённое к любви.