Еще был маленький и совсем не геометрический Дракарис, сидящий на кончике хвоста мертвой рептилии. Он молча смотрел, как я подхожу.
— Ты, — утвердительно выдохнул он, поднимаясь.
— Я, — киваю, чувствуя, как последние крохи активного Лимита Сильверхеймов покидают мое тело.
— Ты должен был умереть, — потерянно говорит телокрад, — Сгореть. Просто дурак-дракон начал дышать огнем прямо при приземлении. А твой дурак друг выкопался и кинулся до того, как Акстамелех даже встал нормально. Тебе рассказать, что потом было?
— Петр Васильевич воткнул кинжал на палке в жопу дракона, — вздохнул я, — Тот отвлекся от сокровищницы, почувствовал кавар в жопе, а затем, преисполнясь гнева, сжёг моего друга. Вон круг какой.
— Не просто сжёг, — качает головой лжеДмитрий, — Он выдал пламя, которого я никогда не видел. Даже его частички хватило, чтобы моментально испепелить Общество. Они даже не поняли, что случилось. Частичка на них и… тысячекратно больше на безумного хохочущего смертного, лежащего на земле. Понимаешь, что это значит?
— Не хочу, если честно, — отвечаю я, — Очень не хочу.
— Забери книгу и одежду из мобиля, Дайхард. Мы продолжим разговор не здесь, — предлагает Дракарис, — Ты же не забыл, что я тебе обещал?
— Не забыл.
Только мне на это плевать. Ракшас, Акстамелех, само это всё событие. Смерть Петра Васильевича Красовского, далеко не хорошего человека. Не доброго, не честного, не… да без разницы. Он был моим товарищем. Мы друг друга стоили. Приятного тебе посмертия, Петр Васильевич, земля тебе… пухом.
Конец, о котором ты мечтал. Возможно, я знал о тебе меньше, чем стоило.
В общем, я не в том состоянии, чтобы бояться смерти. Да и драться с Дракарисом совершенно нечем, с собой ни оружия, ни хавна, лишь мертвый гримуар. Ну, как мертвый? Фелиция придёт в себя, но это случится где-то через неделю. Ожидающий меня телокрад об этом в курсе.
— Ты куда? — телокрад был уставшим, но бдил.
— Тебе же голова не нужна? — остановившись, я потряс плащом, — А кавар ты не перенесешь. Спрячу у него во рту. Если вдруг выживу, то мне-то понадобится и голова, и плащ.
— Если вдруг выживешь, да? — с непонятной интонацией переспросил Дракарис.
Из пасти воняло, несмотря на то что желудок лежал метрах в тридцати от неё… или сорока, не уверен, где именно он был, в туше или в вырезанном из неё кубе. Критично заглянув внутрь, я поморщился, под языком было полно слюны. Если я подпихну туда плащ, то смола размокнет. Не годится. Сделаем по-другому.
Зайдя в пасть дохлой головы и встав на язык, я принялся ховать бесценную вещь дракону за щеку. Это было сложно, но я справился, сделав закладку за один зуб. Надо было еще что-то сказать на прощание, но на ум вообще никаких остроумных фраз не приходило. Поэтому я похлопал дракона рукой по клыку.
— Видишь, Акстамелех? — устало пробурчал я, — Ты всё-таки можешь быть полезным. И аркхавн я тебе вернул. Претензии по способу возвращения не принимаются.
Голову забрать можно. Древнюю реликвию из жопы… а! Поживем-увидим. Может и вытащим. Всё, снова лишние мысли. Пора назад, к выжившему. Время закончить Игру.
Дракарис молча хватает меня за руку, и мы из американской ночи, полной запахов гари, переносимся в хорошо знакомый мне уют второго этажа петербуржского музея странностей и редкостей, вотчину Дмитрия Пространственника. Здесь, в небольшом жилом помещении, предназначенном для волшебников-исследователей, очень уютно, по-домашнему. Где-то тут еще должен жить негр, бывший когда-то чистокровным иудеем, но ему, видимо, до сих пор запрещен доступ в эту часть музея.
— Выпьешь? — Дракарис серьезен как никогда. Напряжен и собран, несмотря на мою полнейшую беспомощность. Относительную, конечно.
— Ага, — киваю я, падая в кресло. А затем, посмотрев на звенящего бутылками псевдоволшебника, жалуюсь, — Не чувствую никакого триумфа.
— С чего бы его чувствовать? — хмыкает тот, не поворачиваясь, — Где фанфары? Где Книга? Я лично чувствую себя идиотом не хуже Акстамелеха. Крайне неприятное чувство для кого-то моего возраста, Кейн.
— Скажу невероятно глупую вещь, но, всё-таки, поставь на секунду себя на место жителей Сердечника, — ухмыльнулся я, принимая стакан и осушая его залпом, — они — как лежащая в коме красавица, которую продали в бордель. Человечество, служащее фоном для чего-то иного.
— Пф, — фыркнул лжеДмитрий, допивая свой стакан, а затем хватая бутылку из бара. Выкинув опустевшую тару в угол, он приник губами к бутылке как записной алкаш, оперативно её опустошив. Выдохнув, он посмотрел на меня с легким презрением, — Человечество всегда, во всех мирах, во всех временах и проявлениях является фоном и ничем более! Историю вершат индивидуумы, но не коллективы. Системы безлики. Здесь дела обстоят просто на уровень выше. Или на пару.