Они не сверлили друг друга взглядами, как это делали бы заклятые враги. Да и вряд ли можно назвать их противниками. Но в прошлом случилось между ними нечто неприятное для обоих, а теперь, в момент встречи, вышло наружу. В комнате явственно возникло напряжение, сродни тому, что ощущаешь в воздухе перед грозой.
— Супруга моя читает ваши критики, восхищается едкостью замечаний. Как это вы недавно выразили… «Поэт сей ошибочно мнит себя новым Пушкиным, скорее бы уж кто возомнил себя новым Дантесом». Все в восторге! А я угадываю в этом призыв к смертоубийству. Выпирает это желание тайное, как бы вы ни пытались скрывать. Я, в отличие от г-на N, в исправление убийц не верю. На том и распрощаемся, г-н бывший студент. С этого момента запрещаю вам к данному расследованию касательство иметь.
— Экий вы, Илья Петрович, спокойный стали. Прежде чуть что наружу вспыхивали, не зря же Порохом прозываетесь. Теперь же все клокотание происходит где-то внутри, будто там гремучий студень, который без специальной колбы со ртутным порошком не взрывается. Невероятное самообладание! Позволите ли, в связи с этой переменой, величать вас Динамитом?
— Я па-а-апрашу! — вскипел было полковник, но тут же понял: Мармеладов этого и добивается. Отвернулся и зашагал прочь, бросив на ходу канцеляристу:
— Ты бумаги-то у них забери и гони взашей.
Через пять минут вернулся в каморку, растревоженный мыслью: откуда бывшему каторжнику известно устройство бомбы? Но критика уж и след простыл.
— Студенты… Бывшие, нынешние, клятые, мятые. Нахватаются образований, а потом от большого ума страдают. И ладно бы только себе вред какой учиняли, так нет, через них другие горюшка хлебнут, — проговорил Илья Петрович ни к кому конкретно не обращаясь. — Была бы моя воля, все университеты бы запретил. Вольнодумство это оттого, что набили в голову кучу мыслей, а работать не хотят. Служить не хотят. Дело исполнять — кукиш, а языком поболтать, нате-пожалуйте. Тьфу!
IX
В трактире подавали вареники на любой вкус: с картошкой и грибами, с жареной требухой, с творогом и с брусникой. Митя, отведавший по под-дюжины каждого вида, пребывал в блаженном состоянии и рассуждал о насущном.
— Тут ведь как? Почтальоны мои уверены, что в холодную погоду надо непременно выпить — для сугреву. Это они балбесы, конечно. Надо больше есть, причем жирное да горячее, одеваться теплее — и никакой мороз не страшен. А пьяный почтальон адреса перепутает, письма не туда отнесет…
Шубин вяло облизывал ложку, думая о чем-то печальном, а скорее, даже не думая, — просто упиваясь жалостью к себе.
— Презабавный случай был, — продолжал почтмейстер. — В минувшем феврале, помните, морозы трещали такие, аж птицы на лету падали замертво? Один мой бродильщик зашел в кабак, выпить водки. Смотрит, там знакомый дворник — за той же надобностью, значит. Согреться. Почтальон и говорит: «Ты же, мил-человек, у Голицына служишь?» — «Служу-с!» — «А снесешь письмо Екатерине Федоровне?» — «Отчего же не снести…»
Мармеладов тоже пребывал в задумчивости, но по другому поводу. Нельзя сказать, что его не трогали страдания ограбленного директора, но загадка с актером Столетовым занимала сыщика гораздо сильнее. Митю он почти не слушал, но того не смущало отсутствие внимания со стороны приятеля:
— А теперь смотрите-ка, в чем коллизия. Напутал почтарь. Дворник служил не в усадьбе княжеской, а в доходном доме, который по старой привычке тоже голицынским прозывается. И там тоже, — забавное совпадение, — проживала Екатерина Федоровна, из мещан. Дамочка ушлая, хозяйка веселого дома в Марьиной Роще. Прочитала она письмо, понимая французский язык через слово, но уяснила достаточно: некий amant припоминает княгине их мимолетную любовную связь, которую надеется продолжить по приезде в Москву. Другая бы похихикала сама или с подругами, и забыла. Но эта отправилась прямиком в дом Голицыных, к той самой Екатерине Федоровне…
Назревающая пикантность истории привлекла не только Шубина, который по этому случаю вынырнул из пучины тоски, — извозчики за соседним столом притихли, вслушиваясь в каждое митино слово. Довольный рассказчик подкрутил ус и возвысил голос.
— Запросила тысячу рублей, а не то, говорит, снесу письмо вашему супругу. Княгиня в слезы — нет таких денег. Потом сняла подвеску сапфировую: «это, говорит, подарок другого любовника, он три тысячи стоит, но мое честное имя еще дороже». И тут же письмо в камине сожгла.
Восхищенные слушатели зашептались. Обсуждали коварство женщин, но это в меньшей степени. Куда серьезнее впечатляли сумасшедшие деньги, которые глупые дворяне готовы платить за драгоценности или, уж тем более, за какое-то честное имя. Но все сходились в мысли, что жилице доходного дома сказочно повезло.