— Но ведь тот принес лишь две бутылки вина! — с жаром возразил Порох.
— Правильно! В одной из них и была бомба. Вам, полковник, сложно догадаться, но ты, Митя… Ты же видел, как пьет актер?
Почтмейстер нахмурился, вызывая в памяти картинку из недавнего визита.
— Пьет, как все. Берет бутылку, встряхивает ее и прямо из горлышка… Мы так в эскадроне пили, бывало.
А вот следователь сразу понял, все-таки в цепкости ему не откажешь, прищурился и переспросил:
— Встряхивает?
— Встряхивает! — сыщик не скрывал своего азарта. — Жест этот уже непроизвольный, выработанный годами. А потому каждый, кто знал Столетова лично, мог его заприметить. Пожелай любой знакомец убить артиста, он залил бы в бутылку гремучий студень, а в самую середину воткнул бы тонкую стеклянную трубку со ртутью, запаянную с двух концов. Пока пробку не откупоришь, такой бомбой хоть жонглировать можно, а открыл, встряхнул бутылку — трубка внутри ломается и…
Тут Мармеладов не удержался от озорства и спародировал ограбленного финансиста.
— Буу-уммммм!
— Хитро-о-о, — протянул следователь. — Но, выходит, актера хотели убить еще в день ограбления? Это просто повезло, что он на весь вечер уехал, а поутру начал пить с другой бутылки.
— Расчет на то и был: артисту никто не успеет задать вопросов. Свидетель умолкнет навсегда.
— А бомбисты спокойно потратят денежки на организацию новых покушений, — подытожил Порох. — Складно выходит. Но знаете, хотя служу я давно, разного навидался, вон уж циником стал, а все одно не укладывается в голове… Чтоб сын на родного отца руку поднял!
— Всякое бывает, — вздохнул Митя. — На то и жизнь.
Часть вторая. Порох и динамит
XII
Полковник Порох велел писарю сделать копии со всех бумаг по делу об ограблении сберегательной кассы и вечером городовой Кашкин доставил их на Пречистенку. Сыщик в пятый раз перечитывал протокол допроса актера Столетова. Искал среди кривобоких строчек новый след, какую-нибудь зацепку, ранее не замеченную, чтобы расследование сдвинулось с мертвой точки.
Раздался стук в дверь — настойчивый, торопливый, но при этом легкий, почти нежный.
— Входите, Лукерья Дмитриевна! Не заперто, — откликнулся Мармеладов.
Журналистка стремительно ворвалась в комнату, бросила шубку на подоконник и осталась в коверкотовом костюме — строгий пиджачок, длинная юбка.
— Как вы узнали, что это я?
— Вы напоминаете туго натянутую тетиву лука, с которой в это мгновение сорвалась стрела. Тетива дрожит, предчувствуя, что оперенное древко непременно попадет в цель, и при этом издает необычный вибрирующий звук, словно струна из гуслей Садко. Все это я различил в вашей манере стучаться и угадал, кто стоит на пороге.
— И что вы за человек, Родион Романович? Вечно вывернете вот эдак и не поймешь сразу: то ли комплимент сказали, то ли оскорбление. Слишком много яду в ваших словах, — Лукерья уселась на оттоманку, не дожидаясь приглашения. — А хваленая наблюдательность происходит из того, что вы любите насмехаться над людьми. Ведь чтоб уязвить кого побольнее, нужно подмечать малейшие изъяны в лице, осанке, манерах… И бить насмешкой по самому болезненному месту. Скажете, не так?
— Отчасти. Но внимание к деталям — не от язвительности. Просто это весьма облегчает любой разговор. Не надо задавать лишних вопросов, чтобы узнать всю подноготную собеседника. А еще это уберегает от многих неприятностей — и кошелек не украдут, и жизнь не отнимут.
— Все равно вы для меня лишь злой насмешник. И к тому же грубиян! Чаю гостье не предложили…
Сыщик отвернулся, пряча улыбку, чтобы не рассердить барышню окончательно. Подошел к незакрытой двери, крикнул в коридор:
— Серафима! Чаю неси. С сахаром, слышишь?!
Служанка появилась через пару минут, она не шла, плыла лебедушкой, выгибая шею и лучась глазами. Но увидев, что в комнате не гость, а гостья — насупилась. Шваркнула поднос на стол, аж чашки звякнули, а войлочная курица на пузатом чайнике скособочилась и начала сползать в блюдце с колотым сахаром.