Были минуты, когда Николаю казалось, что все погибло. Бледный, готовый закричать от отчаяния, он то стоял на берегу, цепенея от ужаса, то бросался в воду и помогал плотникам укладывать брусьр настила.
Ледяное поле оторвало от берега. Грань льдины, сизая в сумерках, поднялась метровым порогом. Между краем льдины и берегом стремительно неслась вода. Еще хорошо, что брус был заблаговременно подвезен и сложен на берегу. Кузьма Сергеевич предвидел, что это может произойти. Но сейчас Николаю некогда было восхищаться предусмотрительностью Набатова. Ему, Николаю Звягину, поручен этот участок, и вот дело, казавшееся таким несложным и простым, стало грозить катастрофой. Катастрофой по его вине.
Терентий Фомич предупреждал: если расщелина будет широкой, засыпать ее камнем. Но это потребует много времени. Каждая минута на счету. Машины должны идти непрерывно. И вот путь машинам перекрыт. Движение прервано. А там, в проране, вода размывает перемычку, сносит сброшенный в майну камень. Отсыпку нельзя останавливать ни на минуту… А груженые машины стоят здесь, на берегу… Если бы он послушался совета Терентия Фомича, машины бы не стояли. Они уже шли бы…
Он хотел сделать быстрее — перебросить через расщелину мосток из бруса. Мосток был почти готов. Вода смыла его. Уровень ее повышается с каждой минутой…
Николай побежал к машинам, ожидавшим переправы. Сапоги, полные ледяной воды, противно хлюпали на каждом шагу.
С трудом развернувшись на узком бечевнике, самосвалы подобрались к расщелине и сбросили в нее камень.
Сразу бы так… Сколько времени потеряно!..
Потом, когда все тревоги миновали и машины пошли по настилу, уложенному на каменную отсыпку,
Николай взглянул на часы: оказалось, что весь аврал продолжался двадцать минут. Из этих двадцати на совести Николая было самое большее десять. Но какими длинными и ужасными были эти десять минут!
Теперь Николай не понимал, как мог он так нагрубить Наташе…
Он стоял в ледяной воде чуть не по пояс, когда она появилась на краю льдины и с ужасом закричала:
— Коля!..
Он резко прикрикнул на нее:
— Уходи!
Она хотела что-то сказать ему, но он крикнул еще-громче и яростнее:
— Уходи сейчас же!
…И теперь ему было стыдно. Как он подойдет к ней? Пожалуй, это даже и лучше, что он ввалится в диспетчерскую мокрый и озябший. Ей будет труднее сердиться на него.
Шофер, тот, например, пожалел его: свернул с лежневки и подвел машину к самому крыльцу диспетчерской.
В диспетчерской, кроме Наташи, были Набатов и Терентий Фомич.
Наташа кинулась к Николаю. И то, что она так открыто, не стесняясь никого, выказала свою тревогу за него, переполнило Николая радостью и гордостью. Он и не то еще согласился бы перенести!
— Сюда, сюда, к печке,— тащила его Наташа. Терентий Фомич покачал головой:
— Отправляйся-ка ты, хлопец, домой. Николай посмотрел на Кузьму Сергеевича с мольбой во взоре.
Кузьма Сергеевич усмехнулся.
— Не гони, Терентий Фомич. Он тоже участник в деле.— И сказал Наташе: — Позвоните в карьер Перевалову и Бирюкову, чтобы ехали сюда.
В девятом часу, когда уже совсем смеркалось, река была укрощена. Перекрытие правобережной протоки закончилось.
По всей длине майны над темной гладью воды возвышалась бугристая каменная гряда. Все самосвалы, участвовавшие в перекрытии, выстроились на помосте. Шоферы столпились возле Набатова.
— Митинга не будет,— сказал Набатов.— Но этот день все мы запомним, друзья. Одержана первая победа. И хоть стоите вы все кучей, не по уставу, объявляю вам перед строем за отличную работу благодарность от лица службы.
И шоферы, как солдаты, дружно ответили:
— Служим Советскому Союзу!
— Дайте нам, девушка, лист бумаги,— сказал Набатов.
Наташа поспешно выдвинула ящик стола и покраснела. Ой, какой стыд! Еще вчера она хотела зайти в главную диспетчерскую за бумагой.
Набатов заметил ее смущение.
— Нет бумаги? Вообще правильно: меньше бумаги, меньше бюрократизма. Но сейчас нам нужен хотя бы один лист. А впрочем, вот…
Он взял оставленный кем-то на столе лист, на котором крупным Надиным почерком записан был текст адресованной Наташе телеграммы. Прочел и улыбнулся.
— Известие, как я понимаю, радостное. Наш документ тоже радостный. Одно другого стоит.
Он перевернул лист, взял у Бирюкова авторучку и за две-три минуты, не отрываясь, исписал весь лист крупным, размашистым почерком.