Когда дорога спустилась в лощину и пошла петлять вдоль ручья, рассекшего надвое скалистый откос левого берега, запахло смолистым дымком.
В лощине работали лесорубы, очищали дно будущего моря.
Словно скошенные могучим косцом, вершинами к реке лежали голые, очищенные от сучьев стволы: сосновые — отливающие медью, еловые — темно-коричневые с прозеленью, темно-серые—лиственничные. Два трактора-трелевщика, захлебываясь в натуге, подтаскивали связки хлыстов к штабелям, что громоздились в ряд возле дороги. А на очищенных от леса площадках в жарких кострах пылали сучья,
«На дне морском, горят костры»,—вспомнил
Кузьма Сергеевич начальную строку стихотворения, прочитанного накануне в строительной многотиражке.
Горят костры… на дне морском горят… Это хорошо. Есть дно, будет и море.
Дорога оборвалась у причала.
День, как и обещал с утра, удался на славу, ясный, безоблачный. Если бы не порывы северного ветерка, временами налетающего с низовьев, то даже и здесь, на берегу, было бы тепло.
— Хорошо угадали,— сказал Кос я, выглянув из кабины.
Переправа — катер с баржей — была уже на середине реки. Преодолевая быстрину, катер шел под острым углом к берегу, и казалось, что он не пересекает реку, а безуспешно силится подняться против течения. Нос каждой минутой и катер и баржа увеличивались, и уже хорошо были различимы фигуры людей, толпившихся на палубе.
Набатов смотрел на темно-зеленую воду, которая со звенящим плеском стремительно проносилась мимо ряжевой стенки причала, и мысли его снова возвращались к расчетам проекта, рождавшегося в эти последние дни с такими муками, сомнениями и тревогами.
Или грудь в крестах, или голова в кустах! И опять не то. Если бы только в одной его голове дело… Тут забота серьезнее. И действовать можно лишь наверняка.
Штурвальный узнал машину Набатова и не стал даже глушить мотор. «Победа» съехала на палубу, и переправа отчалила.
К Кузьме Сергеевичу, стоявшему у кормы, опершись на перила, подошел баржевой, крепкий, рослый старик с доброй бородой и, что особо бросалось в глаза, в старом, бог весть с каких времен сохранившемся, черном картузе с лаковым козырьком.
— На правый, стало быть, берег, Кузьма Сергеевич?
Набатов был уверен, что видит этого человека, по крайней мере здесь, на переправе, впервые.
— Виноват перед тобой, отец, не могу назвать по имени-отчеству.
— Вины тут нет, всех не упомнишь,— степенно, без тени насмешки и в то же время с большим достоинством ответил баржевой.—А насчет имени прихожусь вам тезкой. Только отчеством отменился: Кузьма Прокопьич. Воронов по фамилии. — Вот и вспомнил,— улыбнулся Набатов,—это вы тогда баржу с алебастром через порог припла-вили?
— Ну, какая там баржа… так, баржонка. Бывало, и не такие спускали… А вы зря этак вот, налегке. Разом прохватить может.
— Это только здесь. На берегу тепло,— возразил Набатов.
— Не скажите. Дело к холоду. Низовик подул. Вообще, примечаю, зима понче будет ранняя.
«Это хорошо, есть и у нас союзники»,— подумал Набатов, а вслух спросил:
— По каким приметам заключаете?
— Да ведь всего не обскажешь,— нахмурился старик. Его, видно, задело, что собеседник не пожелал принять его утверждения на веру и требует доказательств.— Разные приметы. И птица рано полетела, и кости определяют… И вообще, шестьдесят восьмую зиму встречать буду на споем веку. Пора приноровиться.
Таких лет Кузьма Сергеевич нипочем бы не дал Воронову. Выглядел он лет на десять, а то и на пятнадцать моложе. Набатов, как все сильные и здоровые люди, любил добрую породу в человеке и оттого почувствовал к старику еще большее уважение. — И все года здесь, на реке?
— Здесь и родился,. Слыхали, поди, деревню Вороновку. От нашего корня и деревня пошла. Наш род спокон веку лоцманской. Через пороги суда водили. И я этим, считай, всю жизнь занимался. А внук вот на стройку подался, экскаваторщиком работает.
Старик сказал это просто, без досады, и Кузьма Сергеевич решился спросить: — И как это вам, не обидно?
— Это насчет экскаваторщика-то?
— Не только. А вот что жизнь повернула на другое.
— Это, стало быть, о стройке спрашиваете… Какая тут может быть обида? Что народ всем миром делает — все правильно. А такую махину иначе, как всем миром, не подымешь. Стало быть, правильно.
Воронов сказал это очень убежденно и в то же время очень просто, как нечто само собой разумеющееся. Кузьма Сергеевич почувствовал,- что старик не только умом, но и сердцем принимает его, Набатова, дело, не удручаясь и не сетуя, что это набатов-ское дело рушит весь уклад его жизни.