Все это мельком увидела Наташа, когда ее укладывали на койку. Но постоять у окна, распахнутого в красоту, не было сил. Сейчас она желала одного: скорее бы заснуть…
Проснулась Наташа вечером. Боль стихла, но шевелиться было страшно, и она лежала неподвижно, вытянув руки вдоль усталого, будто чужого тела.
Отблеск заката широкой полосой окрасил потолок и стену над дверью. Соседка по палате спала, временами вздыхая во сне. И Наташе показалось, что она уже очень много времени в этой комнате с голыми стенами, а ее работа на лесоучастке и несчастье, столь, внезапно свалившееся на нее, отодвинулись куда-то так же далеко, как отъезд на стройку, как жизнь там, дома…
Воспоминание о доме вызвало тревожную мысль: как сообщить о случившемся матери?Наташа долго размышляла и решила: «Ничего не буду Писать. Напишу потом, когда выйду из больницы». А сама подумала: хорошо, если бы мать и сестренка пришли сейчас, посидели с ней… Нет, не хорошо. Снова горе для матери. А его и без того слишком, слишком много было… Нет, как только хоть чуточку легче станет, надо написать ей письмо — ласковое, веселое: пусть думает, что у дочки все хорошо…
Все хорошо… Нет, давно уже не все хорошо. И не в сегодняшней беде дело. Это пройдет, поболит и пройдет. Уже давно ей трудно и горько после памятного для нее разговора с Вадимом, когда разошлись их пути.
Может быть, она говорила с ним очень резко, очень обидно для него, но ведь она была права. Поступок его был постыдным, позорным. Сотни, тысячи парней и девчат мечтали об этой путевке, как о счастье, а он пришел в райком и с наигранной улыбочкой вернул путевку. Разве могла она говорить спокойно?
— Тебя захлестнула болотная романтика,— сказал он ей тогда, даже не выслушав до конца.
— Болотная? —с укором переспросила она.
— Ну, пусть таежная,— отмахнулся он, сдвинув брови.— Не в словах дело. А впрочем, где тайга, там и болото. Так даже в учебнике географии написано:
Он стоял перед ней, высокий, не по годам осанистый, и снисходительно усмехался.
— Вадик! Что ты говоришь?
— Я всегда говорю то, что думаю,—высокомерно ответил он.— Хотя бы это шло вразрез с мнением его величества коллектива. И надеюсь всегда быть искренним в своих словах и поступках. И даже не считаю это доблестью.
И тогда она сказ.ала ему:
— Вадим, мне жаль тебя!
Его большие серые глаза сузились и потемнели.
— Пожалей себя! — со злостью бросил он.— Послушная овечка в дисциплинированном стаде.
— А ты…—задыхаясь от волнения, выкрикнула она,— ты… благоразумный уж!
Он заставил себя улыбнуться.
— Пятерка по литературе оправдана. Впрочем, умолкаю. Ужи не жалят.
Он церемонно поклонился и ушел не оглядываясь.А она проплакала всю ночь.В оставшиеся до отъезда дни она не искала встречи с Вадимом. Наверно, и он не искал. Однажды они едва не встретились на улице. Но когда их разделяло всего несколько шагов, он резко свернул и скрылся за стеклянной дверью магазина. Проходя мимо, она взглянула на вывеску. Это был магазин фотографических товаров. Фотографией он не занимался. Это. она точно знала.
Она старалась не думать о нем. Старалась, но не могла. Много лет они были дружны. Между ними не было еще произнесено слов о любви, но они знали, что это впереди и что это будет. И вот все рухнуло. Он не поедет к ней. Она ему совсем не нужна…
Она корила себя за слепоту и беспечность, за то, что, гордясь им, привыкла смотреть на все его глазами и не заметила, не почувствовала, как он менялся день ото дня, как уверенность в своих силах перерастала у него в самомнение, а решительность и твердость — в деспотическое высокомерие.
Матери она ничего не сказала. Мать сама заметила и прямо спросила, едет ли Вадим.
— Нет,— ответила она.
После этого в доме больше о нем не вспоминали. Только, младшая сестренка Олечка как-то спросила:
— Почему Вадик к нам перестал ходить?
— Некогда ему по гостям расхаживать,— строго сказала мать.— Ему заниматься надо. К экзаменам готовится.
— Можно подумать, мама, что ты осуждаешь Наташу за то, что она едет,— вступилась Олечка за сестру.
— А-ты не думай,— просто сказала мать и улыбнулась.— Заступница!
…Нет, мать ее не осуждала. Наташа не услышала ни одного слова упрека. А разве ей было легко? Только теперь, очутившись в этой унылой палате, среди этих голых, печальных стен, Наташа впервые по-настоящему поняла, чего стоило матери ее безропотное согласие…
На другой день, уже под вечер, пришла Люба.