Его взволнованный голос вывел меня из столбняка. Я поднял голову и посмотрел на него. Свеча теперь стояла на полу, и в ее сиянии профиль лорда Фоули отбрасывал на потолок гигантскую безобразную тень — выпуклый лоб, огромный крючковатый нос, выпирающий подбородок, — воскрешавшую в памяти образ уродливой горгульи.
— Я уверен, вы ни в чем не виноваты, милорд, — отозвался я, хотя понятия не имел, на что он намекает.
— Что-о? Да ты знаешь, с кем говоришь? Как ты смеешь строить предположения о том, что здесь произошло? Ты ни о чем не ведаешь. Это не твоего ума дело.
Мне не следовало удивляться его гневному тону — будучи низшего сословия (хотя и не был слугой, каковым он считал меня), я позволил себе обратиться к нему без должного почтения, на которое он претендовал. Мое лицо вспыхнуло от столь грубой отповеди, но я понял его намек. Он был в этом доме желанный гость, причем гость знатный, и мне, благоразумия ради, надлежало избрать более подобострастную манеру поведения.
Я смущенно извинился и поспешил найти себе занятие: вновь зажег свечу, отвел назад голову Монтфорта и попытался нащупать на его шее признаки жизни. Пульса не было, а сам он уже почти остыл в холодном помещении. Мои глаза несколько попривыкли к темноте, и мне показалось, что я различаю черный блестящий ромбик длиной с мой большой палец, вклинившийся в складки его мясистого подбородка. Прищурившись, я вновь откинул его голову, на этот раз чуть повернув ее набок, и склонился к его шее. Вообразите мое изумление, когда я обнаружил, что эта черная загогулина — лишь одна из нескольких на его теле. Я осторожно тронул ее. Пульсирующая, склизкая, она свалилась в мою ладонь, оставив гранатовую каплю крови на шее Монтфорта.
— Господи помилуй! — воскликнул я, яростно встряхивая руку, чтобы сбросить мерзкую тварь.
— В чем дело? — раздраженно спросил лорд Фоули.
— На нем пиявки.
Едва я произнес эти слова, в моем желудке всколыхнулась тошнота. Тело под одеждой накалилось, голова под париком начала плавиться, но лицо и ладони оставались ледяными, как сама смерть. От внутреннего жара и наружного холода меня стала бить безудержная дрожь. Это только усугубило мои страдания. Мне было унизительно сознавать, что я выказываю малодушие перед лордом Фоули, но я не мог контролировать себя. И тут мне пришла в голову еще одна неутешительная мысль. Жалкое зрелище, какое я являл собой, мало отличалось от того, свидетелем которого я стал, не понимая его природы, не далее как пять минут назад. Я реагировал точь-в-точь как Элизабет Монтфорт, супруга несчастной жертвы, когда она услышала выстрел.
Фоули зажег еще одну свечу, поднес ее к трупу и немигающим взглядом воззрился на шею Монтфорта. При виде тварей, о которых я сказал ему, его губы презрительно изогнулись.
— Ну полно, полно, парень, — произнес он, раздувая ноздри своего орлиного носа, — уж больно ты чувствителен. Кровопускание делают сплошь и рядом, эффективное средство от многих болезней.
Я набрал в рот воздуха и глубоко сглотнул, пытаясь подавить тошноту, так как с каждой минутой меня мутило все сильнее.
— Я знаю, что кровопускание полезно, сэр… Просто я никак не ожидал увидеть пиявки… при таких… таких… обстоятельствах.
— Не спорю, вид у них неприглядный, — сказал Фоули, ниже склоняясь над Монтфортом, на шее которого я теперь различал с полдюжины пирующих пиявок, — но вряд ли они так уж страшны, как тебе представляется. — Он еще раз посмотрел на меня, сурово, пристально, и, должно быть, заметил в моем лице признаки недомогания. — Если тошнит, иди к окну.
Промычав что-то нечленораздельное в качестве извинения, я зажал ладонью рот, пошатываясь, доковылял до окна, просунул голову под край приподнятой рамы и, перегнувшись через подоконник, изверг содержимое своего желудка на лежащую внизу землю. Слава богу, что я стоял спиной к Фоули, и он не видел самой унизительной части моего позора, хотя конечно же прекрасно слышал, как я отплевываюсь и давлюсь рвотой. Разумеется, мне от этого легче не стало. В голове у меня царил такой же сумбур, как и в раздираемом спазмами желудке. Я впервые лицезрел мертвеца; как я уже говорил, до той минуты, пока мои глаза не наткнулись на труп, я был уверен, что боязнь и слабонервность абсолютно чужды моей натуре. Теперь же выяснилось, что я не более отважен, чем кролик.
Фоули не обращал на меня внимания. Все то время, что я опорожнял в окно свой желудок, он рассуждал сам с собой, но я, пока приступ не начал утихать, был просто не в состоянии внимать его речам. Когда же наконец прислушался, его слова показались мне невразумительным бредом. Я отчетливо уловил лишь одну фразу: «Непонятно только, почему он решил сделать себе кровопускание во время ужина».
Стук опустившейся рамы напомнил Фоули о моем присутствии. Я побрел к нему, чувствуя на себе его осуждающий взгляд. И вдруг он обратился ко мне:
— В любом случае, как я уже сказал, это не твоего ума дело. В сущности, если здесь и есть кто-то чужой, то, полагаю, это вовсе не эти твари, а ты. Кто ты такой, дьявол тебя побери, ибо, клянусь, я никогда не видел тебя прежде.
— Вы правы, милорд, — признался я, сглатывая неприятный привкус во рту. — До сегодняшнего вечера мы с вами не встречались. Меня зовут Натаниел Хопсон, и я чужой человек в этом доме.
Я всегда считал, что у меня быстрые ноги и кулаки, но стремительная и яростная реакция Фоули меня просто ошеломила. Сдвинув брови в одну черную линию, он поднес свечу к моему подбородку, так что едва не обжег меня, и, впившись в мою голову пальцами другой руки, запрокинул ее назад. Я почувствовал, как мой парик покосился и полетел на пол. Лорд Фоули ощупывал и пихал меня, словно лошадь на базаре, проверяя зубы и норов, но, поскольку он уже дал мне понять, что ожидает от меня повиновения, я не хотел без нужды раздражать его и вынужден был подчиниться. Наконец унизительный осмотр был завершен, он отпустил мою голову и отстранился от меня.
— Объясни, кто ты такой. Сейчас не время дерзить и загадывать загадки, к тому же я терпеть не могу ни то, ни другое.
Я поднял с иола парик, но надевать не стал — просто держал в руке.
— Прошу прощения, милорд, я не хотел вводить вас в заблуждение. Я мастеровой краснодеревщика Томаса Чиппендейла с улицы святого Мартина в Лондоне.
Здесь мне придется рассказать, как пришлось рассказывать в тот вечер лорду Фоули (хоть у меня стучали зубы и по-прежнему крутило живот), что за необычные события привели меня в Хорсхит-Холл. Но прежде позвольте объяснить, почему я испытывал неловкость. Будучи ремесленником, я привык посещать роскошные гостиные и общаться с господами ранга лорда Фоули, хотя бы только на такие темы, как преимущества красного дерева в сравнении с дубом, уместность витой ножки взамен прямой или резной спинки стула, а не обыкновенной. И дело вовсе не в том, что мне не хватало образованности. Благодаря стараниям любящих родителей и регулярному посещению школы до тринадцати лет я умел читать, писать и рисовать не хуже любого человека моего социального положения. Но что касалось светских бесед со знатными господами, в этом я был воистину зеленый юнец. Отсюда проистекали и все мои затруднения. Как мне объяснить лорду Фоули свое присутствие? Какие подробности он желает услышать? Каким должен быть мой рассказ: искренним и развернутым или немногословным изложением сухих фактов? Как мне в моем нынешнем состоянии полнейшего смятения определить, что существенно, а что не имеет значения? Размышляя над этими вопросами, я, тем не менее, понимал, что времени мне отпущено мало. Лорд Фоули уже продемонстрировал вспыльчивость нрава, и я не хотел сердить его. Таким образом, плохо представляя, куда мой язык заведет меня, я поспешил начать свой рассказ.
Мне двадцать один год, сообщил я ему. Я выучился на квалифицированного краснодеревщика, но остаюсь мастеровым, то есть наемным ремесленником на службе у своего учителя. Только когда я накоплю средства на то, чтобы основать собственное дело, я стану самостоятельным мастером.
Пока я не наткнулся на ужасающее зрелище, которое только что описал, я вел беззаботное существование. Я родился счастливчиком, передо мной никогда не стояла проблема выбора, которая так часто портит жизнь многим в нашем сложном современном мире. Мой отец, добрый мягкий человек, был плотником, как прежде и его отец. В семье я был единственным ребенком, и ни у кого даже мысли не возникало, что я каким-то образом могу не последовать по его стопам.