Есть слова — их вслух не произносят, они живут в самом человеке, пока он дышит: «я вижу, я слышу, я чувствую, радуюсь и страдаю». В дальних плаваниях, наедине с небом, морем и самим собой я по особому чувствовал и понимал эти слова во мне и людей рядом. Все они, как и я, жили своей вольной жизнью. Никто не забывал о жизни близких на земле. Никто в душу к другому не лез. Каждый сам по себе, а 37 человек — как один! Удивительное товарищество! Но иногда бывали и резкие высказывания, особенно у буфетчицы кают-компании Матухиной Елизаветы Петровны.
— Спросите, почему в море пошла? — начала она как-то разговор со мной. — Была актрисой, танцевала ведущие партии, муж был, служил, потом все сломалось, а меня уволили, даже на фронт не пустили… Осталась сестренка маленькая, кормить надо… Скоро в институт поступит, добьюсь, чтобы закончила.
Она была вспыльчива, потому многим казалась злой. В ней страдало беспокойное чувство собственного достоинства, а по ее жилистому телу сорокалетней львицы волнами ходило требовательное желание, чтобы мужчины ценили это и проявляли хотя бы внешнее уважение. Была она гордой, пунктуальной в работе и внимательной, о чистоплотности и говорить нечего… Я замечал, с какой жалостью она смотрела на свои покрасневшие в щелочных растворах руки. Но молчала.
У нее был любовник, гарпунер, грубоватый многоженец, но она хвасталась этой связью. Буфетчица столовой Маша была помоложе ее, но не проявляла никакого интереса к мужской половине. Матросы, веселя свои одинокие души, назойливо спрашивали Машу почти постоянно, почему она такая, в ответ слышали:
— В море я пришла не за этим, чтобы душу перед каждым открывать… На берегу надоело смотреть на вас, захребетников.
— А мне мужчина нужен каждую ночь, — под хохот матросов язвила Елизавета Петровна — Но я люблю только моего Кирюшу!
— Ой ли! — шутливо спрашивал ее матрос Коля Неволин, самый смелый из моряков, каких я встречал среди китобоев. Непробиваемый ни бурей, ни пожаром. Он, слушая, казалось мне, просвечивал каждого своим стальным немигающим взглядом и старался не показывать этого. Попроси такого, он заберется на небо.
Когда у нас случился во втором дизельном отсеке пожар, многие, честно говоря, запаниковали. Спас положение стармех Широв. Он воевал, тонул. Он стоял до конца, и мы задавили огонь. Ему бесстрашно помогал Неволин. В каком-то жалком наморднике-противогазе спускался Коля в отсек. А после этого, чихая, весело смеялся.
А вся команда была у шлюпок с вещами. Буфетчица Маша, мордовка, сидела на чемодане и на удивление всех — комсомолка! — читала Библию! И кланялась неизвестно кому!
— Кому она поклоны бьет? — спросил Южин.
— Наверное, своему богу, — зубоскаля, Николай Неволин подошел к ней сзади и начал щупать ее поверх длинной юбки.
— Антихрист! — орала на него буфетчица. — А еще и комсомолец! — Эта шутка матроса вывела всех из транса.
Слушая Елизавету Петровну, гарпунер выгибал свою крепкую шею, как конь на картине под богатырем художника Васнецова на носовой переборке нашей кают-компании, и начинал дышать с присвистом.
Когда мужчины расхваливали своих женщин, Елизавета Петровна возражала так активно, что начинала говорить громче, чем это было заведено во время чаепития комсостава:
— Вот мы, такие как я, морячки и есть настоящие женщины. Мы ни от кого не зависим, сами вкалываем, содержим семью. Если надо и в ресторан с мужчиной можем идти не за чужой счет, не на поводу у какой-нибудь развалины.
В такие минуты она молодела, правда у нее на щеках появлялись красные пятна и дышала она часто, как после какого-нибудь фуртэ-фуэтэ.
…Представить ее в театре, на сцене, в свете рамп мне было трудно, я был молод и не умел проявлять жалость, да это к ней и не шло. Она по-своему была счастлива своими заботами. О театре не говорила никогда. «Прошлого у меня нет — есть одна сестренка!» — вот ее слова, о себе. А что она переживала в душе?!
10
Команда ждала итогов работы, всех интересовал денежный результат: «Зачтут или нет?». О ките-великане не говорил никто.
В конце месяца, на вечерней вахте, я услышал разговор капитана и гарпунера. Навалившись грудью на планширь ходового мостика, они наблюдали за белой кипенью воды у борта от буксируемых нами китов. Казалось, туши китов забросали гроздьями белой сирени, лепестки ее кипят и переливаются слепящей белизной. Тянуло к ним, хотелось вдохнуть земной аромат весны.