Пока он ругался, в его мозгу пронеслось с десяток ассоциативных планов и он сказал Серееву, но не то, что решил в голове про себя:
— Буду решать. Жди, через два часа вызову на связь. Готовьте кита к передаче, стебель берегите, хвостовики клетнюйте по репице богатыря….
Павел Петрович, он же Паша Пузо, как называли его между собой все, кто хорошо знал Дибуна, в тапочках и вельветовой рубахе вышел на спардек центральной надстройки и поискал глазами кого-то. Ниже ярусом стрекотали паровые лебедки, они на шкентелях поддерживали над открытыми в палубе круглыми люками жировареных котлов длинные пласты сала. Искусные раздельщики в касках и робах острыми как бритвы саблевидными ножами на деревянных ручках залихватски, искуснее парикмахеров, легкими взмахами отрезали, словно играючи ножами, крупные ломти до пуда весом — куски эти исчезали бесследно, как в проруби, под палубой. Перекинув через плечо шкентеля, полусогнувшись, носились по залитой кровью и слизью палубе в своих шипастых сапогах крючники, передвигая тушу полуразделанного кашалота, знаками переговаривались с лебедчиками двадцатитонных лебедок. Почти у фальшборта мастер Вербохлест паровой пилой выпиливал из головы кита мешок с спермацетом.
Золотистая струйка спермацета из под головы кита почти дотянулась до ватервейса и готовилась сползти в него, а затем в море. «Скоро получим новую китобазу» — подумал Дибун.
Над палубой гулял пар из открытых котлов и вечный отвратительный запах, которым была пропитана база. К этому он давно привык. У самого борта каруселью кружились желтоглазые чайки. Из слипа выполз и лег на палубе следующий на разделку мертвый кит. Мастера звонко раздернули с его репицы храпцы и начали обмер кашалота от кончика рыла до развилки хвоста.
— Пишите, в длину пятнадцать метров без вершка, — крикнул обмерщику, женщине в ватной робе, помощник мастера.
Два раздельщика чинно поднимались по туше от хвоста к голове и готовились полосовать отливающее вечерней синью тело. Упираясь шипами каблуков в упругую твердь кита, раздельщик Быков начал надрез по овалу верхней челюсти, а другой крепыш малого роста Серов полосовал от глаза к грудному плавнику и дальше вдоль бока к хвосту. Весело балагуря, все это они проделывали легко, словно нехотя, лезвия ножей с хрустом полосовали кожу, открывая белое сало.
День клонился к вечеру, китобаза лениво раскачивалась в дрейфе, у ее борта на хвостовиках всхлипывали туши неразделанных кашалотов. Из их раздувшихся боков торчали концы гарпунов с охвостьем обрезанных линей.
Вечная и скучная, как этот день, работа не прекращалась для Дибуна ни на минуту.
И так каждый день — в шесть утра в его каюте начинали звонить телефоны и умолкали около полуночи, а днем капитанские советы, совещания, разборки срочных ЧП. Тяжелая заурядная работа контролера производственной скуки.
Рано утром он делал обход всех палуб. Молча. Без докладов. Работа была на лицо. У кузницы лежали связки выправленных гарпунов, у прачечной горы готового к передаче мешков с бельем, на палубе у борта на грузовых сетках ящики с продуктами, свежевыпеченным хлебом, коробки с кинофильмами, пачки книг, связки ватных брюк и фуфаек, аптечки и прочее, а за бортом на хвостовиках киты, их обдувал то ласковый, то свирепый ветер. На разделочной палубе стоял треск сдираемых пластов сала, шум и стук паровых лебедок, крики прожорливых птиц.
Павел Петрович расставался со своей упрямой деревенской простоватостью, но медленно, как старый боцман с домоткаными рубахами. О моде не думал, об удобствах зря не говорил, а получив должность и удобства при ней, окультуриться не сумел и понял — капитанить на китобойце было легко, весело мечталось, даже семейное счастье виделось во всех деталях житейских радостей, хотелось ласки и душевной доброты. А теперь? Каждый вечер он ждал часа, когда умолкнут в 22.00 в его каюте телефоны, и он вздохнет, как человек, растянется на кровати и впервые за день, взглянув на фото жены и дочек в рамке от расписания тревог, мысленно скажет им что-нибудь и уснет перегруженный дневными заботами. Иногда подумает с непонятной обидой, что его никто никогда не жалеет. Даже капитан-директор, а мог бы…
«Трудись сынок, пока твоя слеза не превратится в камень», — часто утром, протирая набрякшие глазницы, вспоминал Дибун слова бабушки. И так же часто, только утром, вспоминал свою деревню, пыльную улицу, по которой он гонял на пастбище корову и большое волохатое солнце, ласковое утром и немилосердно обжигающее днем. О чем он мечтал в те годы? Где те бабушкины сказки? Где оно счастье в судьбе капитана? Осталось одно ежедневное беспокоящее душу ожидание непредвиденных событий…