Отец бросил укоризненный взгляд на жену, которая поспешила согнуться к тарелке.
— Нажаловалась? Только не считай меня инвалидом, дорогой сынок! Не хорони прежде времени. Поверь, у меня еще достанет сил, чтобы вас обоих, таких бойких, враз образумить.
— С чего ты взял? Никто не считает тебя инвалидом. Но каждая болезнь протекает по своим законам. Приходится им подчиняться, если хочешь выздороветь.
— Поучи, поучи. Ты же очень умный. Где же был твой ум, когда из НИИ сбежал?
— Я не сбежал, меня выперли.
Отец ядовито улыбнулся. На подбородке у него висели съестные крошки, которые он давно не стряхивал. Но если бы я или мама попытались за ним поухаживать, могла выйти совсем несуразная сцена. Посягательство на собственное достоинство ему чудилось даже в неплотно прикрытой двери в комнату.
— Слышишь, Валечка? — он обернулся к матери. — Это что-то новенькое. Оказывается, нашего гения с работы турнули, а не сам он ушел по дурацкой прихоти. Да ты, сынок, я гляжу, и врать научился, как демократы. Но себя-то не обманешь, нет.
— Тебе нельзя волноваться, папа!
Но было поздно, он уже завелся. Швырнул ложку в тарелку с такой силой, что оранжевые капли брызнули в лицо. Он этого и не заметил.
— Это вам нельзя волноваться, вам! Это вам надо себя беречь. Ты на кого работаешь? На них, на этих сволочей, ворюг, мерзавцев?!
Не следовало возражать, но я сказал:
— Я не работаю на них.
— Да? А на кого же? Ты принял их правила игры. Ты предал науку. Ты стал лавочником. Они купили твои мозги. Почему бы тебе не удрать в их благословенную Америку? Там тебя ждут не дождутся. Беги, спасайся! Я не удивлюсь. Вы все крысы, бегущие с тонущего корабля. Но он не утонет, не надейтесь. Мы его вытянем на сушу, подлатаем и снова пустим в плавание. Россия уцелеет, хотя и нарожала столько подлецов. Еще наступит срок, когда я спрошу у тебя: ну что, сынок, помог тебе твой вонючий доллар?!
Отец побагровел и задыхался. Мы с матерью подхватили его с двух сторон и повели в спальню. Почти волокли по полу, онемевшего, с булькающим горлом, с выпученными глазами. По пути он все же изловчился ткнуть меня локтем под ребра. Я был рад, что он оказался на это способен.
Вскоре, хлебнув из материнских рук микстуры, он погрузился в тяжелое забытье. Постепенно багровая синева отступила от щек.
Мы с мамой вернулись на кухню. За эти несколько тяжких минут сквозь ее увлажнившиеся глаза, как через волшебный кристаллик, проступило новое, старческое лицо, чуть осоловевшее, с желтизной и дряблыми проталинами.
— Видишь, каково мне с ним? Женя, я так устала! Мочи нет. И так жалко его. С кем он воюет, скажи? С природой?
— Он настоящий мужчина. Ему все равно, с кем бороться.
— Что же мне делать?
— Крепись, терпи. Наверное, уже недолго. Скоро мы останемся вдвоем и будем по-прежнему любить его, как любили всегда. Может быть, даже больше.
Я думал, она заплачет, но она не заплакала. Более того, встрепенулась, взбодрилась, словно услышала добрую весть.
— Ты-то как, Женя? Как у тебя?
— Все в порядке.
— Жениться не надумал?
— Да ты что? У меня еще первая женитьба как кость в горле.
Пожаловался ей на Елочку, намылившуюся в Крым, и мы в полном согласии погоревали над судьбой несчастного поколения детей с помраченным рассудком. Мать возмутилась:
— Говоришь о ней, будто она тебе чужая!
— Она мне своя, это я ей чужой.
Спохватившись, отдал матери заранее приготовленную двадцатипятитысячную пачку банкнот.
— Чуть не забыл…
— У тебя-то есть деньги?
— У меня их куры не клюют. Трать, не экономь.
Тут сквозь стены пробился слабый, как писк, голос отца: «Женя, Женя, поди сюда!»
Он лежал, откинувшись на подушки, белесый, словно весь покрытый инеем. Светился примирительной улыбкой.
— Что-то нервы последнее время ни к черту. Ты уж не обижайся, сынок, если чего сказал не так. Это не со зла.
— Не за что извиняться. Ты во всем прав.
— Да, но срываюсь, срываюсь, кричу! Так не годится. И ничего не могу поделать. Довели, мерзавцы.
— Конечно, довели. И не тебя одного.
Что-то в нем вспорхнуло, подвигая к новой вспышке, но он продолжал в том же покаянном духе, а это было хуже, чем если бы вспылил.
— Я тоже виноват не меньше других. Разве не понимал, к чему дело идет. Всегда понимал. И при Сталине, и при Хруще. И всегда был в стороне. Думал: работай честно, живи честно, вот твой вклад. Оказывается, этого мало. Это как раз и есть пораженчество. Это им и нужно.
Выговорившись, отец снова задремал, свеся голову набок. Сон накатывал на него внезапно, как на пьяного.