«Честность, – раздается голос Мэри в моих воспоминаниях. – Попробуй быть честным парнем».
Я тяжело вздыхаю, понимая, что мне нужно как-то исправить возникшую ситуацию. «Мама важнее твоей гордости, ублюдок. Просто извинись по-настоящему, чтобы увидеть ее».
– Слушай, – говорю я, наклоняясь вперед, чтобы понизить голос и избавить остальных посетителей в зале ожидания от моего унижения. – Ты права. Я поступил нечестно, взяв твой номер телефона, когда не собирался звонить, и с моей стороны было подло трахнуть тебя, не дав понять, что я хотел лишь перепихнуться. Ты заслуживала лучшего, и мне жаль.
Нельзя сказать, что медсестра сразу добреет, но щелканье мышкой ускоряется, и, наконец, она поднимает на меня глаза.
– Комната тринадцать, – говорит она, и злоба в ее голосе теперь немного ослабла. – Через эти двери и налево.
– Спасибо, – благодарю я.
– И на всякий случай, – говорит она, все еще глядя на меня, – ты обращаешься с женщинами как с дерьмом. Если в тебе осталась хоть капля порядочности, избавь следующую женщину, которую встретишь, от этой головной боли.
– Приму это к сведению, – вру я, а затем направляюсь в мамину палату. Мои ботинки отбрасывают на стены отблески дешевых больничных лампочек.
Два часа спустя стою в приемной хирургического отделения с прижатым к уху телефоном. Я один, потому что отправил отца домой забрать кое-какие вещи для мамы, и, слава богу, он послушал меня.
Первый урок катехизиса церкви рака? Ты должен дать папе какое-нибудь занятие. Ожидание, мучительная неопределенность, часы ничегонеделания – все это только усиливает его страх и беспокойство, и в конце концов он впадает в удручающее состояние и никому не может помочь. Но пока он чувствует себя полезным, с ним все в порядке. И он не напрягает нас с мамой.
Второй урок из катехизиса: текстовые сообщения – священны. Разобравшись с отцом, я отправил в семейный чат обновленную информацию и теперь нахожусь в комнате ожидания и разговариваю со своим братом Тайлером.
– Я думал, они уже устранили непроходимость кишечника, – говорит он усталым голосом. Смотрю на часы – на восточном побережье почти полночь, и, зная своего брата и его жену Поппи, я уверен, что они весь вечер трахались как кролики.
Счастливчики.
– Несколько недель назад это была лишь частичная непроходимость, – объясняю я, а затем потираю лоб тыльной стороной ладони, потому что иногда мне кажется, что вся моя жизнь свелась к тому, чтобы рассказывать и пересказывать эти сжатые медицинские объяснения. – Они просто держали ее на стационаре, чтобы исключить обезвоживание и поддерживать удовлетворительное состояние. Они полагали, что все само собой пройдет.
– Что ж, очевидно, что не прошло, – нетерпеливо возражает Тайлер, и, хотя я с ним согласен, я едва сдерживаю прилив собственного раздражения. Потому что его, мать твою, здесь нет. Он где-то в стране Лиги плюща публикует мемуары-бестселлеры и трахает свою сексуальную женушку. И ему не пришлось тратить последние восемь месяцев на то, чтобы выслушивать докторов, вести переговоры со страховыми компаниями и учиться промывать центральные венозные катетеры. Именно я занимался этим. Я единственный, кто принял на себя основную тяжесть маминой болезни и папиного стресса, потому что Тайлер слишком далеко, Райан слишком молод, Эйден слишком безответственный, а Лиззи – мертва.
Проклятье.
На мгновение слезы обжигают глаза, и меня это бесит. Ненавижу это чувство бессилия, угрызения совести и растерянность, которые испытываю, и я борюсь с ними. Я не смог спасти Лиззи, но могу спасти маму и, черт возьми, сделаю именно так.
– Врачи думают, что, возможно, ей стало хуже или что это осложнение после лучевой терапии, которой она подверглась два дня назад, – говорю я, взяв себя в руки. – У нее полная непроходимость кишечника, поэтому сейчас ей делают операцию, и, как бы там ни было, они настроены чрезвычайно оптимистично.
Тайлер тяжело вздыхает.
– Я должен вернуться домой.
Как всегда, это вопрос на миллион долларов. Что, если сейчас для этого самое подходящее время? Что, если в этот раз все выйдет из-под контроля и превратится в неутешительную неизбежность? Тайлеру было всего семнадцать, когда он нашел тело нашей сестры висящим в гараже, и я понимал, что это оставило в его душе такой же глубокий след, как и у нас всех, – может быть, даже больше, – а потом он много лет служил ложному, несуществующему богу в какой-то бессмысленной игре искупления грехов. Я не сомневаюсь, что мысль о том, что он пропустит последние мгновения жизни мамы, будет преследовать его даже больше, чем то, что он не смог остановить Лиззи, просто потому, что с Лиззи невозможно было предугадать, что произойдет. Но что касается мамы, неизбежность ее смерти становится яснее с каждым днем. Мы все понимаем, что должно произойти.