Я ненавижу лето: в это время залитый светом и наполненный перезвонами детского смеха парк возле
моего дома оживает. Маленькие бесята с громкими воплями бегают по аллеям, порывистым ветром
проносятся мимо старшего поколения, хохочут в ответ на замечания, толкают друг друга и временно
успокаиваются лишь около палатки с мороженым, выстраиваясь в длинную очередь и нетерпеливо
позвякивая монетками в карманах.
Громко дышащая и рвущаяся наружу беззаботность детства заражает, завораживает и
расковыривает нутро, заставляя меня ловить каждое движение резвящейся детворы.
Я грешник. Я преступник, заслуживающий корчиться на электрическом стуле или болтаться в петле.
Наверное, так считает любой нормальный человек. А может, я просто несчастный, терзающийся от
собственных постыдных желаний, выворачивающих меня наизнанку, и вызывающий жалость и
сострадание, ведь я же никогда не преступал черты, наслаждаясь и одновременно мучая себя
созерцанием? Нет... Я больной выродок.
Заняв свободную скамейку, скрытую в тени деревьев, я развернул газету и, скользя поверх неё
взглядом, стал выискивать очередную «жертву». Это был своего рода ритуал.
Я долго не мог найти никого подходящего и почти отчаялся, как вдруг рядом со мной присела
смешная девчушка лет одиннадцати-двенадцати с рюкзачком на плечике, россыпью веснушек на
лице и двумя растрёпанными рыжими хвостиками. Она вертелась из стороны в сторону и забавно
морщила нос, кусая зажатый в пальцах пломбир на палочке. Вот оно! Идеально!
Всё моё естество потянулось к этой прелестнице. Немного повернув голову и скосив глаза под
солнцезащитными очками, я бесстыдно уставился на неё, сгорая от бессилия перед своими мерзкими
желаниями.
Глазурь буквально плавилась, и тёмный шоколад оседал липкими пятнами на детских губах и
подбородке. В попытке вытереть рот девчушка лишь размазала капли мороженого по лицу и
испачкала пальцы. А я хотел стать этим пломбиром и так же касаться нежной кожи на пухлых
веснушчатых щеках, заляпанных сладких губ и аккуратных пальчиков с розовыми ноготками. Я
готов был весь мир отдать за неё: за непослушные короткие завитки рыжей чёлки на вспотевшем
лобике, за почти бесцветные, выгоревшие полоски бровей и кончики ресниц, за узкий разрез бледно-
зелёных глаз, за вздёрнутый кончик носа, за причмокивающие губы, за мягкий изгиб короткой шеи, за ещё детскую припухлость тела, за светлый, едва заметный пушок на ногах, выглядывающих из-
под лёгкого жёлтого сарафанчика — я не пожалел бы ничего за возможность всецело владеть ею.
Пружина внутри сжалась до предела. Трясущиеся руки выронили порядком смятую моими
пальцами газету, челюсти плотно сомкнулись, в глазах, скрытых за стёклами очков, зарябило от
напряжения, дыхание сорвалось, крылья носа задрожали, втягивая сухой, горячий воздух — я был на
пределе.
Девчушка, положив мороженое на какую-то тетрадку, выуженную из рюкзачка, соскочила со
скамейки, присела на корточки возле моих ног, и я чуть не задохнулся от этой преступной близости.
Она подняла газету и молча протянула её мне, а я не мог найти в себе сил, чтобы забрать из её рук
смятые и теперь ещё и пыльные листы бумаги. Казалось, пошевелись я или моргни, и пружина
внутри меня с визгом выпрямится, снеся все барьеры. Резко встав, я пошёл прочь не оборачиваясь.
Сколько раз происходило подобное? Я уже сбился со счёта.
Есть черты, которые нельзя пересекать.
Бездействовать вовсе не значит не быть преступником. Я преступник. Грешник, отступивший от
Истины. Отвратительная гадина, затаившаяся в теле обычного человека и сожравшая его душу. Я
устал бороться с собой. Я обречён на вечное одиночество и боль, скручивающую меня острыми
приступами.
Каждый раз, находя новую жертву своих взглядов и грязных мыслей, я сбегаю, чтобы после, дома, корчиться на полу, скуля побитой собакой и кусая собственные пальцы, — я наказываю самого себя.
Я изощрённее любого палача: вновь и вновь во всех красках прокручиваю в голове воспоминания о
моих юных прелестницах, бьюсь в агонии, рву на себе волосы и одежду, корябаю кожу в желании
содрать её и протяжно вою, пока надсаженное горло не начнёт издавать лишь жалкие хрипы.
Я ничтожество, забившееся в угол и боящееся выползти оттуда.
Я давно нахожусь на краю бездонной пропасти и вот-вот сорвусь в неё под давлением своих грехов.
Неспособность остановиться тащит меня в самый низ, засасывает, затягивает, оплетает сетью
паутины и иссушает. Не видя выхода, я терзаю себя с поразительным безумством. Я пустил бы пулю
в висок, если не был бы трусливой дрожащей тварью и не боялся потерять единственную сладость —
моих прелестниц. Сладость, за которую я должен заплатить сполна. Я веду себя к неизбежному
концу медленно, чтобы ощутить каждый шаг мучительного наказания. Наказания длиною в целую
жизнь.
Я грешник. Грешник, сорвавший с себя крест и окунувшийся во тьму.