— Да? — спросила я скептически, хотя внутри появился холодок.
— Да. И мне это надоело.
Он протянул ко мне руку, я, помедлив, отдала ему свою ладонь, пальцы отца Реми принялись поглаживать мои пальцы — длинные, ласкающие движения. А говорил он вовсе не так ласково.
— Вы ведь лгали мне с первого дня, Маргарита. Так душу и не открыли. Самое главное утаиваете, держите в себе черный комок, я вижу в ваших словах темноту и никак не могу понять — что вас тревожит? Что вы спрятали? Если нет в вас этой лжи, этой тайны, тогда придется признать, что я совсем вас не понимаю. А такого быть не может, вы ведь стали мне близки.
Он все-таки видел меня насквозь — святой человек, исповедник от Бога. Никто, кроме него, не догадался за прошедшие годы, что я ношу в себе тайну, словно ребенка, никто и не подумал узнать. Отцу Реми хватило месяца.
— Минуту, — попросила я, встала, отошла к фонтанчику и обхватила себя руками.
Не могу думать, когда он на меня смотрит, а теперь, как никогда, мне необходима ясность и четкость мыслей. Если сейчас я доверюсь отцу Реми, если смогу все ему рассказать, моя жизнь станет иной. Еще кто-то, кроме меня, узнает; Жано знал, однако в нем я была уверена, и Жано эту тайну с собой похоронил. Уверена ли я в этом священнике настолько, чтобы разделить с ним мое знание? Я обернулась: отец Реми смотрел на меня изучающе, неподвижно.
— Послушайте, Маргарита, — сказал он, поймав мой взгляд, — если вы боитесь, что я выдам вас или предам, то не бойтесь. Это даже не между вами и Богом, который за мною стоит, — это между мной и вами. Моя честь, честь человека, честь дворянина, никогда ее позволит мне причинить вам зло, отплатив предательством за доверие. Я знаю, вам трудновато поверить мне, мы так недавно знакомы. Но бывает, что приязнь между людьми вспыхивает мгновенно, ее можно не проверять годами — она уже есть. Так между вами и мной. Мне хотелось бы в это верить. Я не назову это исповедью, но назову откровенностью.
— Я понимаю, отец Реми, — сказала я.
И вернулась, села на скамью, опустила руки. Усталость навалилась на меня, словно надгробный камень. Я больше не могу нести его одна. Если кто-то возьмет меня за руку, станет легче. Непременно станет легче.
— Хорошо, — сказала я.
— Хорошо, — сказал отец Реми, положив ладонь мне на плечо. И некоторое время мы молчали.
Я просто не знала, как начать. И он это понял.
— Давайте, я вам помогу.
Я кивнула.
— Вы так и не ответили мне ни разу на вопрос, который я задавал вам, все выворачивались, и мне странными показались эти увертки. Скажите, дочь моя Мари-Маргарита, вы хотите выйти замуж за виконта де Мальм ера, потому что так сильно любите его?
Я подняла подбородок повыше и выпрямила спину — и, судя по вспыхнувшим глазам отца Реми, он увидел меня окончательно, узнал в этот миг до конца, что бы я уже ни сказала.
— Нет, — ответила я, — потому что я так сильно его ненавижу.
Глава 13 Etiam innocentes cogit mentiri dolor[21]
— …Мою мать я помню первой, отец часто бывал в разъездах, ведь жили мы тогда в Шампани, в нашем старом замке Форе-Гризон неподалеку от Реймса. Он стоит в долине, а вокруг леса, и плодородные поля, и виноградники. Это старая земля, по которой когда-то ходили друиды, и я люблю ее не меньше, чем вы, наверное, любите свой жаркий Прованс. К нам часто приходят холодные ветры, но это не портит наши земли, вовсе нет. У отца там обширные владения, и он объезжал их, наведывался к соседям, охотился в лесах, а мы с матушкой проводили время дома. Впрочем, мы не скучали.
Она когда-то была одной из первых парижских красавиц, отец заприметил ее сразу и влюбился сразу же, только долгое время завоевать не мог. Когда же ему это наконец удалось, он похитил матушку у столицы и увез в Шампань, чтоб хотя бы на некоторое время запереть в замке и насладиться полным и безраздельным обладанием. Сначала ей не хватало общества, однако любовь отца вытеснила бесплодные сожаления. Через год он поутих, они стали иногда наезжать в столицу, в этот самый особняк, который давно нам принадлежит. Через два года родилась я.
Отец любит меня, как вы знаете, и матушка любила не меньше. Первые мои воспоминания — шаги в большом зале нашего замка, мать держит меня за пухлые ручонки, ноги идут еще плохо, и она смеется, но не обидно, а радостно. «Вот так, Мари, давай! — говорит она. — Еще шажок, еще! Папочка так обрадуется, когда вернется!» Я помню блеск ее глаз и изумрудов, которые она очень любила и всегда носила. От нее хорошо пахло розовой водой, и она так прекрасно улыбалась. Волосы у нее были длинные и мягкие, похожие цветом на пепел. Помню, я сидела у нее на коленях и дергала за длинные пряди.
Когда я подросла, то обнаружила, что у меня нет друга лучшего, чем мать. Отец обожал нас обеих, однако он все же граф, он не мог бывать с нами все время. И мы жили в своей сказке. В какой-то момент я стала замечать, что мама ведет себя странновато, приступы задумчивости могли настигнуть ее где угодно и когда угодно, и тогда до нее невозможно было достучаться. Иногда она запиралась в своих комнатах и плакала. Иногда уезжала верхом в поля и возвращалась уже в сумерках, странно возбужденная, словно танцевала обнаженной на лесных полянах, как язычница. На некоторое время после таких прогулок она успокаивалась, была со мною нежна, мы вместе ездили в Реймс. До сих пор помню, как входили под своды Реймского собора вместе или молились в базилике Святого Реми. Да-да, святой отец, есть там такая базилика.
Мы коротали время в компаниях местных модниц, бродили по рынку в ярмарочный день, и мать покупала мне и себе безделушки: серебряное зеркальце в затейливой оправе, красные бусы, похожие на собранные на нитку ягоды костяники, гребни для волос, сшитых крестьянками кукол с нитяными кудрями. Вместе с мамой мир становился загадочным, в нем прятались тайны, они могли выскользнуть из-под корней старого дуба или из-под неплотно прикрытой крышки сундучка. Тогда я верила в чудеса и знамения, искала откровений и знаков в каплях росы, мечтала о феях, гуляя по сумрачному парку. Мир только пробуждался для меня, манил, рассказывал, приглашал его узнать. Тогда я умела часто смеяться и делать глупости. Теперь это давно позади.
Я была счастливым ребенком. Бывало, убегала из дома в ближайшую деревню, там живут травницы, они научили меня своему ремеслу. Вместе с крестьянскими ребятишками я смотрела, как пляшут бродячие танцоры, как пыль взвивается из-под их ног. Помню белозубые улыбки цыганок, приглашавших погадать, веселую усмешку Арлекина, звон бубенчиков и кривляние ручной обезьянки. Все было для меня в диковинку, а мама не запрещала мне этого, сама свободная, не скованная ничем, кроме, бывало, внезапной скуки.
И вдруг в одночасье все завершилось. Мне едва исполнилось десять, когда однажды за завтраком матушка заявила отцу:
— Я думаю, нам стоит на некоторое время вернуться в Париж.
— Зачем это? — спросил он. — Разве тебе здесь плохо?
— Мари нужно бывать в обществе, — сказала мама, — иначе чему она научится в здешнем? Конечно, все эти дамы весьма милы, однако провинциальны, ты ведь и сам это понимаешь, дорогой. Мы можем выписать для Мари учителей, как уже делали, но кто даст ей опыт? В Париже мы станем устраивать вечера, и Мари научится быть настоящей дамой. Всего лет семь-восемь, и она выйдет замуж. Кому нужна провинциалка?
Отец, кажется, не задумывался над проблемой с такой стороны и выглядел весьма обескураженным. Меня же дрожь пробрала — Париж! Я бывала в столице несколько раз, но недолго. Вот будет здорово поселиться там насовсем!
Париж представлялся мне бесконечной чередой еще не познанных чудес. Для меня, десятилетней, оказаться в прославленном обществе, быть вхожей на королевские балы, одеваться в немыслимой дороговизны шелка — все это казалось невозможным и оттого притягательным. Я ночами не спала, грезила, как оно будет. Мне виделись безграничные бальные залы, лица вельмож, танцы и удовольствия. Говорили, что у его величества прекрасный оркестр, что в Париже чудесные театры, что каждый день — увеселения и скучать просто некогда. Тогда это казалось мне важным. Ах, отец Реми, я была такой юной тогда!