О'Фаолейн Шон
Грешники
Шон О'ФАОЛЕЙН
ГРЕШНИКИ
Перевод А. Медниковой
Каноник вошел в исповедальню, едва глянув на двух ждущих его прихожанок. Усевшись, он окинул усталым взглядом оба хвоста очереди к отцу Дили; люди замерли как изваяния, одни - откинувшись к стене, другие наклонившись вперед, чтобы свет от единственной электрической лампочки под высоким, продуваемым сквозняками потолком падал на молитвенники. Дили тратил на исповедь около десяти минут, значит, последнему он отпустит грехи не раньше полуночи. "Ризничий опять будет недоволен", - вздохнул каноник, задернул занавеску и протянул руку, чтобы открыть ставенку перед решеткой.
Он удержал руку на задвижке. Чтобы избавиться от внезапного раздражения, прочел молитву. Он часто читал эту молитву - "Убереги меня, Господи, от гнева". Он вспомнил, что по другую сторону решетки была та самая служаночка, которую он прогнал в прошлую субботу, - она пять лет не ходила к исповеди и, по-видимому, ничуть не раскаивалась. Он так и не открыл ставенку. Особенно скверно, что хозяйка девчушки только что в ризнице рассказала ему о пропаже ее лучших ботинок. А какой прок знать о грехе, если приходится делать вид, что тебе ничего не известно? И зачем только, вздохнул каноник, ему все это рассказывают? Разве он хочет знать грехи своих прихожан? Да и кому они исповедуются - Богу или священнику? Кому они... Устыдившись злых мыслей, он опять опустил руку и повторил молитву. Потом, открыв ставенку, приложил ладонь к уху и увидел, как девушка сжимает и разжимает руки, словно боится, что ее мужество вот-вот улетит из ладоней, как маленькая птичка.
- Дитя мое, - начал он очень мягко, делая по обязанности вид, что ничего о ней не знает, - когда ты последний раз была на исповеди?
- Давно, отец мой, - прошептала она.
- Когда? - и, чтобы ободрить ее, добавил: - Год назад или больше?
- Больше, отец мой.
- Больше? Скажи, дитя мое. Два года?
- Больше, отец мой.
- Ну, ну, говори. Ты ведь должна сказать, сама знаешь.
Против его воли, в голосе каноника звучала досада. Особенно его раздражало обращение "отец" вместо "каноник". Девушка уловила перемену и поспешно сказала:
- Ну да, отец мой.
- Что "да"? - спросил каноник, слегка повысив голос.
- Больше трех лет, отец мой, - сказала служанка, явно избегая прямого ответа.
Ему не хотелось настаивать, но чувство долга пересилило.
- Три года, дорогое дитя, и сколько еще?
- Ну... я... я...
Каноник перебил девушку, чтобы она вновь не солгала:
- На сколько больше, дорогое дитя? Четыре года? Не могла бы ты, кстати, называть меня каноником?
Она часто дышала.
- Ну, я хочу сказать - больше, каноник, отец мой.
- Сколько же? Я, знаешь ли, не могу исповедаться вместо тебя.
- Чуть-чуть побольше, отец мой.
- Да на сколько, на сколько же? - вырвалось у него.
- На два месяца, - солгала служанка, и в темноте ее руки порхнули двумя белыми мотыльками.
Каноника так и подмывало сказать, что он все знает - и кто она такая, и сколько лет не ходила к исповеди, но он не решился нарушить тайну исповеди.
- Мне кажется, ты лжешь.
- Видит Бог, это истинная правда.
- Какой смысл говорить на исповеди неправду? - Каноник похлопывал рукой по подушке. - Бога ради, дитя, - он взял себя в руки, - может быть, прошло уже пять лет?
- Ну да, пять, - призналась служанка чуть слышно.
Каноник с облегчением вздохнул. Откинул со лба волосы. Чтобы услышать ее покаяние, он наклонился ближе к окошку, еще ближе, пока не уперся ухом в решетку.
- Пять лет - очень большой срок, дитя, - строго заметил он. - Но, благодарение Богу, ты все-таки пришла. Теперь ты должна постараться вспомнить все... все свои грехи. Я помогу тебе, дочь моя. Начни с первой заповеди.
Услышав прерывистое дыхание девушки, каноник понял, что допустил грубую ошибку: длинный ряд нарушенных заповедей испугает ее, и чтобы поскорей закончить, она утаит часть прегрешений.
- Я имею в виду, - продолжал каноник, досадуя на свою глупость, - что можно так поступить, а можно и иначе. Ты согласна исповедоваться по порядку?
- Да, отец мой.
- Прекрасно.
- Первая заповедь... - Девушка смущенно замолкла, и каноник понял, что она не помнит, какая это заповедь.
- Ты когда-нибудь пропускала воскресную мессу? - подсказал он, уже приплясывая от нетерпения.
- Никогда в жизни!
- Отлично. Ты когда-нибудь богохульствовала? Поминала имя Господа всуе?
- Ни-ни-ни! - Девушка пришла в ужас от одной мысли о таком грехе.
- Ты почитала родителей, не причиняла им горя, не перечила им?
- У меня нет родителей, отец мой. Миссис Хигг, моя хозяйка, взяла меня из приюта.
- Так... нда... А ложь? Или гнев? Ты лгала? Давала волю гневу?
- Я... думаю, да... Я иногда говорила неправду.
- Сколько раз за эти пять лет ты лгала? Примерно. Это у тебя привычка?
- Упаси Господи. Я редко лгу, отец мой. Только когда очень уж боюсь.
- Скажем так - ты лжешь время от времени. Теперь шестая заповедь. Грешила ли ты когда-нибудь помыслом, словом или делом против непорочности? Вела себя недостойно с мужчинами, например? Прелюбодействовала?
- Ох! - на низкой ноте выдохнула служанка.
- Воровство? - продолжал подсказывать каноник, ожидая, что она признается в краже ботинок миссис Хиггинс.
- Да я копейки в жизни не украла. Только когда была маленькая, стащила яблоко в монастырском саду. А меня застали и задали взбучку. Прямо изо рта огрызок вытащили.
- Одежды ты никогда не воровала? - угрожающе спросил каноник и вдруг сообразил, что осталось только три заповеди, да и те вряд ли ее касались. Платьев, шляп, перчаток, туфель не воровала?
- Нет, отец мой.
Оба надолго замолчали.
- Ботинок? - прошептал он.
Девушка вдруг судорожно разрыдалась.
- Миссис Хиггинс на меня наговаривает, - всхлипнула она. - Я... я... ненавижу ее, ненавижу. Все следит за мной, подглядывает. Я уже пять лет у нее, и ни одной спокойной минутки. Тычки да щипки. Обзывается, говорит, раз я из приюта, значит, плохая и ненормальная. Пилит с утра до ночи. Гадина!
- Дитя мое!
- Ну взяла я ботинки, взяла! Но я не крала. У меня-то совсем нет обуви, а у нее целая куча. Я бы вернула.
- Дитя мое, взять - то же самое, что украсть.
- Да куда ей столько? Просто жадюга. Родная дочь сбежала от нее два года назад. Вышла замуж за англичанина, почти франкмасона. Она сама мне говорила на той неделе, что они с мужем чуть с голоду не померли, даже детей не могли завести - денег не хватало. А мать дала хоть копейку?
Девчушка всхлипывала. Каноник застонал и распрямил затекшую спину. Он услышал свист ветра под крышей и увидел по обе стороны исповедальни отца Дили две очереди прихожан, неподвижных, как изваяния, в сумеречном свете придела. И опять застонал: "Что толку в такой исповеди? Сплошной самообман. Мол, все кругом грешники, кроме них самих. Даже если признаются, что согрешили, и чувствуют раскаяние, так ведь ненадолго - до порога храма. Только вышли из церкви, и пожалуйста, полны зависти и гордыни. И никакого сострадания". Он откинулся на стуле.
- Дитя, дитя! Пять лет ты жила без Господа. Вот умри ты, и отправилась бы твоя душа на веки вечные в ад, потому что это смертный грех. По закону церкви и закону божьему ты должна, обязана ходить к исповеди не реже одного раза в год. Почему ты избегала исповеди? Посмотри сама, как извратился твой разум: не ведаешь, что творишь. Есть ли еще грех, о котором ты постыдилась рассказать?
- Нет, отец мой.
- Разве твоя хозяйка не посылала тебя на исповедь каждый месяц?
- Каждую неделю посылала. И всегда в субботу вечером. Первый раз я не пошла - хотелось купить кофточку, пока магазины открыты. И даже не заметила, как прошло полгода, а потом уже боялась идти. Да и не в чем мне было исповедоваться.
Каноник развел руками и саркастически заметил:
- Ты что ж, ни разу не согрешила?
- Разве что лгала, отец мой. И еще это яблоко в монастырском саду.
Священник в ярости повернулся к ней, твердо решив выжать правду из этой девчонки. Он услышал, как рядом нетерпеливо кашлянула вторая прихожанка, леди Нолан-Уайт.