— Саша.
— Какого хрена ты, Саша, делаешь на моей кухне?
— А тебе мама не звонила разве?
— Чего?
— Мама, говорю, тебе твоя не звонила? Она должна была предупредить, что я приеду сегодня.
И идёт прямиком на меня: высокий, на голову меня точно выше, в пятнистых комуфляжных штанах, берцах и свитере с закатанными до локтей рукавами. Почему-то в памяти всплыла строчка из песни маминой юности: "а я люблю военных, красивых, здоровенных" и вот эта вот дама с дебильным начёсом из восьмидесятых, скачущая по сцене.
"Здоровенный" опускает ладони в карманы штанов и опирается бедром о дверной косяк:
— Не звонила, значит?
— Никто мне не звонил, — с опаской глядя на незнакомца, достаю из кармана телефон. Нет от неё пропущенных. Что за развод?!
— Вот ключи, она мне дала, — кивает на захламленный журнальный столик, где поверх вороха квитанций, чеков и мятых флаеров лежит связка ключей с брелоком в виде балерины, делающей фуэте. Это точно мамин брелок, я ей его подарила.
— Откуда ты мою мать знаешь? Или ты, — брезгливо морщусь, — её новый хахаль?
— Нет. С твоей мамой меня связывают чисто дружеские отношения, — голос спокойный, словно это я пришла к нему в гости. Это разозлило.
— Ну допустим, — наступаю на задник, стягивая кроссовки. — И дальше что? Что ты тут забыл? Друг, — выделяю самой отвратительной интонацией.
— Приехал по делам, надо было где-то пару дней перекантоваться. Твоя мама предложила мне остановиться у вас.
— А у меня она спросить не забыла?
— Она должна была позвонить.
— Должна… Она дохрена что должна была, но никогда не делала, — задев его бедром, захожу на кухню и, наливая прямо из-под крана воды, изучаю расставленные на столе разносолы. Открытая банка консервов, хлеб, колбасная нарезка. С края практически пустой кружки свисает бирка чайного пакетика.
— Это ты там в подъезде кричала?
Оборачиваюсь на гостя и залпом допиваю последние глотки воды. С громким стуком ставлю кружку на стол.
— Может, и я. Тебе-то что?
— А что с лицом? — он в два шага оказывается рядом и, приподняв мой подбородок пальцами, придирчиво рассматривает разводы туши.
— Не твоего ума дело, дядь Саш. Ты по делам приехал? Вот доделывай и отчаливай туда, откуда прибыл. И да, — оборачиваюсь у двери своей комнаты. — У меня под подушкой газовый баллончик, только попробуй сунуться, понял?
— И давно он тебя бьёт? — игнорирует мои взбрыки. Лицо больше не кажется расслабленным: он собран, может, даже немного зол. Между бровей залегла складка. — Парень твой. Это же он тебя ударил? У тебя щека красная.
— Не твоего ума дело, говорю, — закрываю за собой дверь и для верности защёлкиваю допотопный шпингалет. Смешно, конечно, вон он какой здоровый, если захочет, одним мизинцем… но всё-таки. Да и вообще, не дура же мать — подселять ко мне неадеквата. Хотя зная её… вот совсем не факт.
Надо выяснить, кто это такой, предупреждён — вооружён.
Не обращая внимания на позднее время, набираю номер матери и, опустив пятую точку на край обшарпанного подоконника, жду семь длинных гудков. Глаза слипаются от перманентного недосыпа, но я стойко пялюсь на голые скелеты деревьев за окном. Закат осени в нашей клоаке вселенной отчаянно живописен. Особенно в первом часу ночи.
— Алло, Вик? Ты чего поздно так? На часы смотрела? — сонно хрипит на том конце трубки мама, после чего шумно зевает.
— Какого чёрта, мам? — сразу в бой. — Что этот мужик делает в моей квартире?!
— Вообще-то, это наша общая квартира, на минуточку.
— Но сейчас здесь живу я, а не ты!
— Не огрызайся, я твоя мать, вообще-то.
— Угу, хороша мать — сама в Москву строить личную жизнь укатила, а меня в этой дыре гнить оставила.
— Ты сама поехать не захотела!
— А ты особо и не настаивала!
— Ладно, всё, не будем ругаться, хорошо? Ну что мы вечно как кошка с собакой, — тяжело вздыхает. Слышу, как она тихо закрывает со собой дверь, видимо, чтобы не разбудить трёпом новоиспечённого мужа. — Прости, я должна была позвонить тебе и сказать, что приедет Саша. Но что-то закружилась, забегалась…
— Тяжело по салонам красоты да соляриям мотаться, да, мам? — не могу сдержать укоризненный смешок. — Да и не поднимать ничего тяжелее…
— Так, всё! — обрывает. — Не время, да и вообще. Что, ты мне теперь всю жизнь припоминать будешь, что после того, как папа умер я не скисла, а продолжила жить дальше?
По больному. Да, мне было тяжело это принять. Тяжело! Когда я почти целый год рыдала в подушку, потому что отец был для меня всем, она чудесным образом оправилась за какие-то несколько месяцев. Более того — успела найти себе нового хахаля. И не обычного — бизнесмена-москвича, который приехал в нашу дыру в командировку. Он дал ей право выбора: либо ты едешь со мной в столицу, либо, прости, нам не по пути, Варя. Оно и понятно, у него там прибыльное дело, квартира, блатные друзья. Тут ему ловить было нечего. Мама, недолго думая, согласилась. Мне всего семнадцать было, я ещё училась в школе и напрочь отказалась с ними куда-то ехать. А она даже не думала уговаривать.