– Правильно, что сознаешься в шпионаже, – похвалил следователь, готовясь заполнить очередной протокол допроса. – На суде учтут твое чистосердечное признание. Кем же ты был – англо-французским или немецким шпионом? Или с Японией сотрудничал?
– Ни тем, ни другим, ни третьим, – твердо возразил Борис Львович. – И не шейте мне, пожалуйста, этих заклятых врагов нашего социалистического строя. Пишите: вел шпионаж в пользу Уругвая.
Возмущенный следователь бросил перо на стол.
– Ты что мне пудришь мозги? Твой Уругвай даже армии не имеет и славен одной футбольной командой. Или ты шпионил в пользу чемпионов мира уругвайских футболистов? Раз уж признался в шпионаже, так называй наших настоящих врагов.
Но Борис Львович твердо стоял на Уругвае. Следователь долго уговаривал, вызвал для убедительности двух сержантов, те в кровь обработали Бориса Львовича. Убедившись, что ни словесные, ни кулачные аргументы не эффективны, следователь с сожалением отказался от заманчивого шпионажа в пользу великих держав.
– Хрен с тобой, пусть Уругвай! – покорился он. – Но не надейся на выигрыш. И за Уругвай, и за Германию, и за Англию получишь один и тот же срок. И отсидишь одинаково за свои преступления, как ни виляешь хвостом.
Борис Львович, однако, оказался лучшим аналитиком, чем следователь. В конце лета 1945 года прозвонил конец его лагерного срока, но извещения об освобождении не пришло. Борис Львович упросил главного механика комбината Ботвинова поехать в УРО – учетно-распределительный отдел лагеря – и лично доведаться, почему задержка с освобождением. Ботвинов вернулся расстроенный. Из Москвы пришло новое указание – лиц, осужденных за шпионаж, на волю не выпускать до особого распоряжения. Ботвинов сокрушенно развел руками: рад бы увидеть тебя на воле, пригласил бы к себе домой на стаканчик-другой, да ничего не выйдет, против запрета из Москвы не попрешь!
Борис Львович взмолился:
– Степан Игнатьевич, поезжайте еще раз в УРО. Не верю, что чохом всех шпионов... Наверно, точно указано, какие, в пользу какой вражеской страны. Ведь речь о жизни, поймите!
Ботвинов снова поехал в Управление лагеря.
– Силен твой бог, Борис! – радостно объявил он по возвращении. – Вместе с полковником Двином, начальником УРО, дважды перечли московское постановление насчет задержки шпионов, которые отмотали свой срок. Длиннющий список стран, почти тридцать названий, чьих разведчиков не освобождать. Вся западная Европа, половина Америки, а Уругвая – нет! Двин дал указание готовить тебе документы на волю.
Так Борис Львович Гальперин вышел на свободу благодаря своему пророческому предвидению международной ситуации, в то время как многие другие его лагерные товарищи, такие же шпионы, остались еще на несколько лет за проволокой, когда завершился их официальный судебный срок.
Все это я поведал Казакову – они с Борисом Львовичем жили в разных лагерных зонах, лично не встречались, а мы с Гальпериным были соседи, и я уважал и любил этого умного и доброго человека, даже в лагерном полуголодном существовании не потерявшего свою природную полноту.
– Точно, точно – неисповедимы Господни пути, проложенные им за колючей проволокой, особенно если по ним шагает умный человек, – сказал Аркадий Николаевич. – Однако, согласитесь, необыкновенностей у меня все же побольше, чем у вашего Бориса Гальперина. Итак, подведем предварительные итоги. Главное о себе я вам открыл. Поговорим теперь о вас. Какого вам черта в этой треклятой японской турбине?
5
Я бы жестоко соврал, если бы сказал, что охотно откликаюсь на просьбу Аркадия Николаевича. Дело, каким я стал заниматься, относилось к самым засекреченным. Я незадолго до того расписался в грозной бумажке, что мне доверена государственная тайна и что разглашение ее наказывается сроком от 15 до 25 лет тюремного заключения, а в особых случаях не исключен и расстрел. И на служебных бумагах, отправляемых в Москву заместителю наркома Берия по строительству Авраамию Павловичу Завенягину, я сам старательно выписывал сакраментальный гриф: «Совершенно секретно. Особая папка», – означавший, что бумаги такого рода должны храниться только в помещениях, где есть вооруженная охрана, и пересылаться не по почте, а посредством фельдсвязи.
И я с трудом подбирал слова, стараясь объяснить Аркадию Николаевичу, сколь важно задуманное в Норильске новое строительство, и вместе с тем не объясняя по существу, почему оно так важно.
Аркадий Николаевич прервал мое туманное меканье уже на второй минуте.