Первая мысль: на земле заметили или не заметили?
Делаю что надо: убираю обороты, подпускаю самолет пониже, плавно тяну ручку на себя, а в голове гудит: что, если заметили?
Ах, какая трава зеленая! И цветочки белыми крапинками проступают…
Если заметили, запилят, моралями замордуют. Что же делать? Клин — клином? Победителей не судят? Трусы в карты не играют? Пожалуй, ни одна из этих расхожих мудростей толком в голове не пропечаталась. Мелькнули так, мимоходом…
А руки и ноги свое дело знают: строго выдерживая направление пробега, я плавно вывел двигатель на максимальные обороты и… пошел на взлет.
Решил замкнуть круг еще раз, зайти на посадку, снизиться точно так, как я снижался, поцеловать ангарную ржавую крышу в той же самой точке, приземлиться и повторить все снова.
Для чего?
То, что удается однажды, можно отнести за счет случайности. Действие, повторенное дважды, а тем более трижды, само собой переходит в иное качество — превращается в умение или даже в мастерство, а может быть, и в виртуозность…
Повезло. Машину я не разложил, сам не убился, словом, ничего такого сверх… вроде не случилось. Но стоять перед командиром эскадрильи пришлось.
Шалевич глядел на меня как-то странно, даже не гневно, скорей — с недоумением и спрашивал:
— Ты на первом заходе нечаянно или намеренно по крыше чиркнул? Только, пожалуйста, не ври.
Как быть? Сказать все по правде? Но он же видел — я повторил заход и раз, и два… Значит, могу? Я молчал, выигрывая время.
— Так что скажешь, Абаза?
— Ничего, так вышло, командир, — сказал я чужим языком, ожидая: ну, сейчас будет? Только ничего не случилось. Комэска смотрел и будто не видел меня. Не повышая голоса, Шалевич рассуждал как бы сам с собой:
— Так вышло? Очень интересно. Первый раз — вышло, а потом ты стал работать Чкалова, Абаза? Стал изображать Рихтгофена?
Я молчал, стараясь догадаться, что он думает обо мне. Но глаза Шалевича упорно ускользали от моих глаз.
— Ты — щенок, Абаза, наглый и глупый. — Тут он было сорвался с места, но вернулся и сказал: — Трое суток ареста. Будешь думать, потом доложишь всей эскадрилье, зачем ты это делал. Именно — зачем?
Как странно устроено в жизни: тебя всегда о чем-то спрашивают, и ты не можешь или даже не имеешь права не отвечать.
Куда бы лучше самому спрашивать… себя. И отвечать тихонько — по секрету…
Может, кто-нибудь так и делает, только у меня никогда, увы, не получается.
4
Чем меньше знаешь, тем увереннее судишь — ошибка общечеловеческая, древнейшая, едва ли преодолимая. Говорю по собственному опыту: едва приобщившись к авиации и почти ничего еще не ведая, я уверенно повторял следом за многими и многими желторотыми пилотягами: «Только не оставили бы инструктировать в школе…» Почему? Какие серьезные доводы были у меня против инструкторской работы?
Первый: что за летчик, если он пожизненно привязан к одному аэродрому?
Другой довод: каждый день круг, круг, зона, и снова круг, и опять зона… сдохнуть можно от однообразия…
Еще: в строевой части свободы больше, не то что в школе…
Вот такие были, как мне казалось, весьма убедительные и веские доводы. Нет, я не претендовал на оригинальность, знал — точно так говорят все, кто не хочет оставаться инструкторами. Таких, кто хотел бы, я в ту пору вообще не знал.
И вот случилась колоссальнейшая неприятность — меня оставили в школе. О переживаниях говорить не стану. В армии переживания особой роли не играют: все решает приказ.
Запомнилась беседа с командиром эскафильи. Он сказал нам, совсем молодым ребятам:
— Ваше настроение мне понятно, и об этом пока рассуждать не будем. Хочу обратить внимание на одну особенность вашей начинающейся службы. Думаю, такое вам в голову не приходило: инструктору самой должностью, можно сказать, автоматически обеспечено уважение… И твое дело не завоевывать, не доказывать, как на любом другом месте, а лишь подтверждать дармовой авторитет!
Тогда мы не сумели в полной мере оценить значение этих слов. Пожалуй, оно и понятно, — пока не пройдешь сквозь недоверие, пока не преодолеешь косые взгляды окружающих и не испробуешь на собственной шкуре, как оно дается, уважение, трудно понять цену готового авторитета.
Начал я инструкторить без восторга. Деваться было некуда, вот и делал, что велели: ввелся в строй, прослушал некоторое число лекций по методике обучения и принял свою первую в жизни курсантскую группу. Тогда все это быстро делалось.
Спустя неделю, наверное, прихожу с полетов в общежитие, настроение — полнейшая неустойчивость. Смотрю, на тумбочке лежит бандероль. Мне… Интересно, от кого бы?
Обратный адрес?
Господи, в жизни не мог предположить, что она обо мне может вспомнить. От Александры Гаврииловны, моей школьной директорши, бандероль!
Моментом сорвал упаковку, оказалось — книжка. Авторы Монвиль и Коста, перевод с французского, название «Искусство пилотажа»… И на первом листе надпись: «Николаю Николаевичу Абазе — моему молодому коллеге, с пожеланием успехов и долгих-долгих лет!»
Надо же — коллега! А вообще-то правильно: она — школьный работник и я теперь тоже — шкраб… Когда-то так называли всех учителей, читал у Огнева, знаю.
И как только Александра Гаврииловна про меня вспомнила? Книгу нашла… Догадалась. Монвиль и Коста, оказывается, летчики, многие годы работали инструкторами… Скажи, пожалуйста, какое попадание! Но самое главное оказалось впереди. В «Искусстве пилотажа» я прочел:
«Хороший инструктор — редкая птица: он должен обладать взглядом орла, от которого ничего не скроется, кротостью белого голубя, мудростью совы и неутомимым красноречием попугая, который изо дня в день повторяет хорошие советы».
Эти слова я выучил наизусть. Но дело не в словах. За ними начинался новый взгляд на ремесло. Шутка ли, это мне следовало обладать орлиным взглядом, мне! А откуда было подзарядиться мудростью?.. Словом, благодаря Монвилю и Коста я впервые попытался посмотреть на себя как бы со стороны и увидеть, чего же мне не хватает…
Трудно сказать, каким я был инструктором. Сначала, как все новички, робким и неровным, постепенно чему-то научился, что-то перенял от других летчиков, постарше… Но если считать требования Монвиля и Коста минимальными, хороший инструктор из меня не вышел: кротости белого голубя во мне, увы, никогда не было.
Сегодня я чрезвычайно высоко оцениваю время, проведенное в инструкторской упряжке: пока я старался учить других, многому научился сам. Без лишней скромности уточняю: сам научил себя.
Не так давно я получил неожиданное письмо от незнакомого юного лейтенанта. Смысл его послания сводился к тому, что молодой человек просил помощи: «…не дайте погибнуть на инструкторской принудиловке. Я закончил училище с отличием, а меня оставили тут… — И он очень нелестно отзывался о своей работе, приводя те же доводы, что когда-то казались мне безупречно убедительными, а еще добавлял: — И что трудного, что интересного может быть в этой работе — показывай, как надо, да ругай, когда курсант делает как не надо… Пожалуйста, не удивляйтесь, что я прошу помощи именно у вас: вы — старый летчик, сами начинали инструктором, и если вы честный человек, то не станете доказывать, будто инструкторская работа доставила вам много радости и принесла огромную пользу…»
Такое письмо требовало ответа. Какого? Мне уже случалось слышать: «В наше время без волосатой руки далеко не уедешь». Но применимо ли это к авиации?.. Положим, как-то устроить, посодействовать, поспособствовать, «организовать» хорошее назначение, даже продвинуть по службе — штука возможная. Положим. А как быть с пилотированием? С пробиванием многоярусной облачности или ориентировкой в непроглядной ночи?.. Ни одна самая волосатая рука не протянется на высоту тысяч в двадцать метров, чтобы в нужный момент прибрать обороты двигателя или вовремя убавить крен.