— Но план…
— Нет, — сказал я, твердо убежденный — все правильно, по закону и по совести.
Отказался подписывать, и сразу же мысль ушла в сторону: а почему все-таки могла не выйти стойка при открытом замке? Чудес-то не бывает…
Изо всех перебранных мысленно вариантов остановился на одном — неправильно установлен встречный щиток колеса. В убранном положении его заедает, да еще скоростной напор добавляет в полете свое усилие, вот стойка и не идет… А на земле, когда воздушный поток отсутствует, гидравлика справляется.
С этим я вернулся к машине и высказал механикам свое предположение.
— Проверьте, отрегулируйте как надо, а я слетаю. Обернусь моментом.
— Сегодня не успеть. Светлого времени не остается. Обращения к энтузиазму, к совести рабочего класса воздействия не имели.
Трудовой день истек. Завтра.
Вечер был как вечер. А радость куда-то ушла: все вроде правильно, только мне тошно.
Мы часто встречались тогда с Шалевичем. Он, отлетав свое, перешел на новую, преподавательскую работу и много занимался проблемами психологии летного труда.
Позвонил Дмитрию Андреевичу, пожаловался на судьбу: вот-де все шло хорошо, никаких сомнений, а тут такая оказия… И не пойму, в чем, собственно, мой просчет.
— Формально, — сказал Шалевич, — ты стопроцентно прав. Но люди, что делать, не любят, когда им демонстрируют свое превосходство, даже совершенно очевидное. С наземной службой всегда выгоднее разговаривать в примирительном ключе: давайте-де, братцы-механики, посоображаем вместе. А вот так не могло быть? И пусть лучше бы все выглядело так, будто они тебя, а не ты их просвещаешь.
Скорее всего, Шалевич был и на этот раз прав. В мудрости ему никак не откажешь. Но соглашаться не хотелось. Все-таки время моего курсантства давно миновало…
Помню, еще Александра Гаврииловна, директор школы, отсылала меня к энциклопедии, велела взять том на «К» и прочитать там про компромисс…
Кто-то гениально сострил однажды: стрельба — это тоже передача мыслей на расстоянии. Вот ведь куда может завести компромисс…
Уважаемый Константин Андреевич. У меня нет сколько-нибудь веских оснований для этого нарушения воинской дисциплины и служебной этики — непосредственного обращения к Вам в обход многих ступенек иерархической лестницы, и все же я иду на риск, так как отчетливо понимаю: упустить время — значит, наверняка проиграть игру.
Два с половиной года я летаю в военной приемке. Мне не на кого и не на что жаловаться, кроме как на самого себя. Всю жизнь, начиная с семи с половиной лет, я непрерывно учусь, подвергаюсь контрольным опросам, зачетам, экзаменам и прочим… и всю жизнь мне удается благополучно проходить сквозь множественные рифы образования, но только теперь, получив настоящую самостоятельность, я ощутил потребность, а не печальную необходимость повысить свой профессиональный уровень.
Знаю: как раз теперь вверенное Вам управление начало формировать центр подготовки летчиков-испытателей. Условия, предъявляемые к потенциальным претендентам, порядок подачи документов и вся, так сказать, техническая сторона дела мне неведома. И я отважился обратиться к вам.
У меня, по мнению лиц, в чьем подчинении я находился долгие годы, много недостатков. Один из наиболее существенных — нескромность. Это верно: показной скромности я терпеть не могу и никогда к ней не стремился. Кстати, вопрос: а нужна ли такая черта испытателю? К чему говорить: «Постараюсь… попробую, если ты убежден — сделаю! Могу. В девяти случаях из десяти проявление такой скромности не более чем притворство, желание понравиться, влистить.
Обо мне говорят: невыдержан на язык, груб со старшими. Пожалуй, и это соответствует, хотя я считаю невыдержанность, грубость и т. п. свойствами позорными, недостойными…
Только при одном «но». Грубость как черта характера, как производная темперамента не может быть обращена на нижестоящих. Такое всегда напоминает поведение хама взрослого, обижающего ребенка, будучи стопроцентно убежденным — сколько-нибудь опасного сопротивления не последует.
У меня есть и другие недостатки. Накопилось некоторое количество взысканий, например, за длинные и пестрые годы службы… Однако я хочу обратить Ваше внимание, уважаемый Константин Андреевич, и на неоспоримые достоинства, которые и не всегда замалчиваются, но часто как бы набираются самым мелким шрифтом, вроде примечания.
Абаза — человек честный. Обучен честности в первую очередь мамой, считавшей с замечательной наивностью — врун жизни не достоин! И не случайно я открываю список моих положительных качеств именно этой чертой. Мне представляется: абсолютная честность, бескомпромиссная верность своему слову должны быть первейшими свойствами летчика-испытателя. Даже более важными, чем, допустим, смелость и настойчивость, хотя и то и другое качества совершенно необходимы.
Абаза хорошо летает. И это надо понимать шире, нежели способность получать отличные отметки при проверке техники пилотирования, фиксируемые в летной книжке. Я летаю осмысленно: знаю, что и для чего делаю, чем чреваты передозировка или изменение порядка действий скажем, при отклонении рулей. Я могу вполне технически грамотно описать поведение самолета в воздухе, связав это поведение с порядком моих действий… Надо ли продолжать?
Конечно, у Вас нет никаких причин, уважаемый Константин Андреевич, питать ко мне особое расположение или тем более какие-нибудь чувства. Надеюсь на Ваш здравый смысл и заинтересованностъ в делах авиации. Полагаю, явная целесообразность подскажет Вам текст единственно справедливой резолюции на этом письме: откомандировать нахала в создаваемый центр подготовки летчиков-испытателей для повышения его квалификации.
Примите мою самую искреннюю благодарность за это.
Готовый к услугам
Николай Абаза39
Не прошло и недели. В нежаркое, мягкое утро, когда особенно хорошо пахнет влажной землей и небо, словно став выше и прозрачнее, не сулит никаких огорчений, я шел на службу. Да, шел. От моего жилья до аэродрома было полтора километра, а я, как установила и записала медицина, перевалил «контрольную отметку» в семьдесят пять кэгэ…
Следовало принимать меры.
Первая — начал ходить пешком, утром и вечером, каждый день. Полтора километра — двенадцать минут. Если туда и обратно, если двадцать пять дней в месяц, в год набегает сто двадцать часов, между прочим, немногим меньше, чем я налетывал в строевой части…
Хожу, привычно размахивая руками. Стараюсь не слишком отвлекаться от окружающей обстановки. Но думать себе не запрещаю…
Было мне лет пятнадцать, тогда мы наладились в подмосковные Озерки. У родителей Нюмки Бромберга была здесь маленькая дачка.
Все сошлось как нельзя лучше: старые Бромберги уехали на курорт, тетка Анна, на чье попечение был подкинут Нюмка, умчалась по телеграмме в Минск — кто-то сильно заболел, кажется, а она была человеком родственным. И дачка осталась в полном распоряжении Нюмки.
Не задумываясь и минуты, он устроил «большой хурал».
Чем объяснить монгольский оттенок шифра — речь шла о самой обыкновенной гулянке, — не знаю, да и не в шифре суть.
Во время того «большого хурала» я познакомился с отвратительным вкусом разведенного медицинского спирта. Понял, что означает «терять голову»… а в довершение всего, спасая — так мне казалось — длинноногую, довольно упитанную блондинку от преследований неизвестного злодея (возможно, «злодеем» был сам Нюмка, возможно, блондинка не принимала его за злодея), я получил приличную травму предплечья. С кровотечением, с наложением швов…
Когда-то я чрезвычайно гордился этим швом на руке. А потом, когда на каждой медкомиссии каждый хирургу меня стал спрашивать: «А это что за шрам? Откуда? Ну-ка, ну-ка, докладывайте…» — перестал гордиться. Но память о тех давних событиях жива и нет-нет напоминает о себе. И тогда думаю об ответственности, что накладывает на каждого из нас жизнь…
Двенадцать минут кончились. Я вступаю в проходную.
Мне улыбается вахтер.