Тут я противно хмыкнул — так, думаю, это выглядело со стороны — и попытался вежливо уточнить кое-что:
— Простите, но, когда предмет поклонения сообщает, что ей «восемнадцать уже было», а каждый невооруженным глазом видит — и сорок давно мимо пролетело, разве это может продлить или усилить восторг мужчины?
— Так рассуждать невежливо, — сказала мама Фортунатова. — Ты уже большой мальчик, Коля, у тебя хороший вкус, — она игриво взглянула на Наташу, — и тебе следует понимать: мы живем в мире со множеством условностей… Нравится или нет, считаться с ними надо!
— А я думаю, если женщина крепко жмет руку, сверкает белыми здоровыми зубами и открытым текстом сообщает, что ей сорок два, например, а сама выглядит как десятиклассница, вот это действительно повод для преклонения!
— Коля, милый, думать так невежливо, даже — стыдно.
— Неужели мысли бывают невежливыми или стыдными? — спросил мой расходившийся черт и заставил меня еще раз противно хмыкнуть. — А я думал, существуют мысли правильные и ошибочные, а еще — честные и лицемерные…
Меня не выгнали, просто в подходящий момент вежливо подвели к двери, пожелали всего хорошего и… больше уже не звали. Впрочем, по этому поводу я никогда не горевал.
Теперь благодарю судьбу: человеку нужен разный опыт — и положительного и отрицательного знака тоже. Опыт — наше главное, наше самое бесценное оружие и богатство одновременно.
В фортунатовском доме я впервые соприкоснулся с образом жизни, мне откровенно чуждым. Но еще важнее наглядного примера — так не надо! — оказалось недоумение: а для чего?
«Для чего?» — спрашиваю я себя всякий раз, когда встречаю добровольных рабов собственного жирного благополучия.
«Для чего?» — повторяю я снова, когда жизнь сталкивает с широко расплодившимся лицемерием или ханжеством, когда слышу голое, рядовое вранье — даже без фантазии!
Для чего?..
Близился конец войны. Это ощущали все. С полным единодушием ждали последнего звонка. А вели себя люди разно: одни жили надеждой — дожить. Другие старались выжить. Кому-то, очевидно, казалось, будто погибнуть на пятый, тридцать третий или сто двадцать восьмой день войны легче, чем пасть вдень последний…
Странно? Но именно такое было.
В это завершающее время меня занесло в стрелковую дивизию, на пункт наведения авиации. Я должен был подсказывать ребятам, находившимся в воздухе, где противник, какие у него намерения. Иными словами, наводить «Лавочкиных» на «фоккеров», предупреждать «горбатых»[3], откуда на них валятся «мессеры». Выражаясь в современном стиле, мне полагалось обеспечивать наши экипажи точной, квалифицированной информацией о противнике и обстановке в воздухе.
Летчику на земле воевать несподручно, но приказ… куда денешься? Впрочем, я еще не начал воевать, а только шел по лесной дороге в артиллерийские тылы. Гнала нужда: умри, а разыщи мастерскую, где можно подзарядить аккумулятор, и договорись о помощи — рация наведения еле дышала.
Местность смотрелась прекрасно — сосны, еловый подлесок, великая сила черничника, а мох — просто с ума сойти каким густым ковром рос.
Но я шел и дрожал. Признаюсь, смертельно боялся нарваться на мину. Наше продвижение на запад было более чем стремительным, оно только-только замедлилось. Саперы, конечно, прочесали тылы, но поди знай, не осталось ли где «подарочка».
В минах, как и в другом наземном оружии, я не понимал ровным счетом ничегошеньки. Не обучали. И мне всюду мерещились торчащие из густого мха «усики»: тронь — взлетишь, распадаясь на составные части.
А еще было тоскливо от мысли: ребята дерутся, по пяти вылетов подряд накручивают… небось обо мне думают: устроился, выживает — войны-то совсем уже мало остается…
До артиллерийских тылов я добрался благополучно. И мастерскую нашел. Оказалась будка, сколоченная кое-как из снарядных ящиков. В будке сидел замухрышистого вида и неопределенного возраста человек, он перекладывал немыслимые предметы: фаянсовую вакханку, пепельницу с двумя сеттерами, фигурку пастушки… что-то еще хрупкое, на войне абсолютно неуместное. Увлеченный своим странным занятием, он не ответил на мое приветствие. И только когда я уже не в первый раз напомнил о себе, он взглянул в мою сторону, встрепенулся и недовольно спросил:
— Надо было?
— Простите, не понял… — сказал я, стараясь изо всех сил войти в контакт с этим неприятным, но очень мне нужным типом.
— Надо было так мучиться, чтобы заполучить мешок такого барахла? Трофеи! Умные люди иголки для швейных машин повезут, линзы для очков… — Тут он замолчал, пристально поглядел на меня беспокойным взглядом черных живых глаз и спросил: — Что у вас?
— Нужно позарез подзарядить аккумулятор, — объяснил я.
— Аккумулятор? Это можно. В принципе.
— А практически?
— Что можете предложить?
Ничего вещественного предложить я, понятно, не мог. Что с меня можно было взять? Летную, затертую до белизны кожаную куртку, армейские поношенные бриджи, разбитые сапоги?.. Но я заметил алчный свет в красивых глазах, вспомнил почему-то фортунатовский бастион довоенного благополучия и, не задумываясь над последствиями, пообещал беспечно:
— Часишки кое-какие найдутся… с браслетами и без.
— Далеко?
— Что «далеко»?
— Товар.
— Развилку дороги перед КП дивизии знаешь? Старую черную сосну видел — без верхушки… Вот там.
— Слушай, — легко переходя на «ты», сказал аккумуляторщик, — автомобильный, студебеккеровский тебе подойдет? Могу к восемнадцати ноль-ноль подкинуть. Чувствуешь, с доставкой на дом будет тебе аккумулятор, так как, фирма?!
Он показался на дороге в начале седьмого. Верхом на белой лошади. Лошадь была облезлая и старая. К самодельному седлу, я разглядел издалека, был приторочен вправленный в сетку-авоську аккумулятор. Я смотрел в бинокль и видел: ухмыляется, соображает, наверное, какие лонжины ему приготовлены… Подумал: «Сгрузит он мне под ноги аккумулятор, что я стану делать?»
И тут грохнуло. Небо раскололось и задрожало. Черно-рыжим выбросом взметнулась земля.
«Как глупо, — успел подумать я, — и до конца-то осталось…»
Впрочем, мне, как видите, осталось: пишу, вспоминаю — жив. А вот от белой лошади ни гривы, ни хвоста после артналета я не обнаружил… И аккумуляторщик вроде бы мне почудился только. Прямое попадание.
Вот рассказал, а сам думаю: что это? Мимолетный взгляд в прошлое, еще один фрагмент, пережитый на войне? Будто тень — появилась и погасла… Но почему вдруг? Неужели из-за того, что накануне случайно увидел в витрине антикварного магазина толстоморденькую фаянсовую пастушку? Застыла, кокетливо приподняв юбку, отставив маняще ножку… и глазки синенькие-синенькие, как полагается настоящей Гретхен.
Закрываю, открываю глаза, встряхиваюсь, а все равно прошлое со мной, никуда от него не уйти, не спрятаться.
Спи боль. Спи жизни ночью длинной.
Усни баллада, спи былина, Как только в раннем детстве спят.46
Маленьким я слезно вымаливал у родителей щеночка. Клялся: буду безропотно убирать за ним, пока песик не подрастет, и выгуливать по всем правилам, и кормить, и дрессировать, и купать брался, только купите. Родители колебались. С одной стороны, считали оба: от этих собак болезни, и грязь в доме, и лишние заботы… но с другой — мальчишка растет один, а так хоть какая-никакая живая душа будет рядом. Заслон от эгоизма. Для смягчения характера — польза…
И соображения гуманности победили. Щенка я получил. Обыкновенную собачку — черно-белого или бело-черного, это как угодно, фокстерьера. Правда, мой пес не был медалистом, никак не мог похвастать чистопородностью, но эти подробности меня совершенно не занимали. Теперь у меня была собственная собака!
Первая неделя прошла как быв сплошном радужном сиянии.
— А у меня собака! — сообщал я каждому встречному и готов был комментировать это сообщение…
Сашка Бесюгин, Галя, Мишка, Нюмка специально приходили знакомиться с песиком.
Однако время многое меняет. И когда вторая неделя была уже на исходе, я понял: убирать за собакой вовсе неинтересно. Извините. И кормить ее из глубокого треснутого блюдечка не занимательно, как было в первые дни. Но больше всего меня смущали… умственные способности моего фокстерьера. Вот ведь как бывает. Сначала все кругом охали: фокстерьеры, фокстерьеры такие умные собаки! Все соображают, только что не говорят. Нет-нет, вы не смотрите, что фокстерьеры маленькие. Медведя могут загнать…