– Нашел! – кричал Рыбка и показывал всем стеклянный сосуд. – Это для благовоний, – объяснял он, – у меня такой уже есть, теперь будет второй.
На третьи сутки наша массовка раскурочила весь этот курган, но находил почему-то только Вася Рыбка: то монетку, то кусок древней керамики, то еще что-то. А еще через несколько дней подошел ко мне и говорит:
– Константиныч, понимаешь, у меня денег нет на раскопки, а как заинтересовать людей? Вот я из дома приношу эти древние вещицы и подкладываю. И вот видишь – массовка раскопала целое городище.
А потом этот Рыбка стал главным егерем Крыма. И стреляли в него браконьеры, и чуть ли не капканы на него ставили – всякое было. Интересный человек. Он писал стихи, статьи и очерки о истории Крыма, о древних племенах, которые населяли его.
Мы ездили с ним собирать травы на альпийские луга – ведь там весь набор лечебных трав. А однажды он мне сказал:
– Константиныч, знаешь чего? Ты должен принять императорские ванны.
– А что это такое? – спрашиваю.
– Сам увидишь.
Он привез меня на окраину Ялты в какую-то небольшую хибарку на берегу моря, рядом с санаторием. Вокруг хибарки – садик, и в нем, как полагается, сливы, персики, груши, гранаты, виноград. А посреди дворика стоит ванна на кирпичных столбиках.
Какие-то люди мне говорят:
– Раздевайтесь, сейчас будете принимать императорские ванны.
И стали в эту ванну таскать какие-то венички, свежескошенную траву, а потом разожгли под ней костер. Когда вода закипела, мне сказали:
– Залезайте!
– Вы что, обалдели? – взмолился я. – В кипяток меня суете!
– Вот-вот, – говорят. – Вы не трусьте, не обожжетесь. Горячо будет, но вкрутую ваше хозяйство не сварится.
Я залез и чувствую, что, действительно, терпимо.
– А вот ветки, – говорят, – под себя подкладывайте.
Я подложил. Жутко горячо, но я терплю. А вокруг меня все булькает, и не поймешь, в чем варишься – то ли в борще, то ли в щах. А они еще приходят с какими-то флакончиками с благовониями и подливают вроде приправы. Ужас какой-то!
Вот так варился, варился я, не знаю сколько, может быть полчаса, может больше. И, наконец, мне сказали:
– Вылезай.
Я вылез, а меня качает.
– Это естественно, – говорят. – Это травы так действуют.
И повели меня под руки к морю.
– Давайте поплавайте немного.
Я поплавал, вылез на берег, а они меня опять в этот кипяток.
– Эти ванны, – говорят, – омолаживают. Лет на десять будете моложе.
На этот раз меня поменьше поварили: минут десять. И опять в море. А после этого дали какую-то черную настоечку – маленькую рюмочку. Оказывается настоечка была на зеленых грецких орехах. Ну я выпил и упал как подкошенный. Проснулся, а они спрашивают:
– Ну как вам – хорошо?
– Да, – говорю.
– Вы помолодели лет на десять.
Я посмотрел на себя в зеркало: да нет, особенно я не помолодел, но то, что приобщился к римским императорским ваннам – это точно. Правда, я этими благовониями пах около месяца, никак не мог от этого запаха отмыться.
Вот такой замечательный человек Василий Рыбка. Мы потом с ним долго переписывались. Ну, а со временем связь прекратилась, и теперь я даже не знаю, чем он занимается.
…А вот стоит самовар. Мне его подарил мой друг Толя Заболоцкий после съемок картины «Калина красная», когда мы были в Белозерске.
Толя Заболоцкий – оператор, друг Василия Макаровича Шукшина. Он снимал почти все его картины. Еще у него была картина про Дагестан, которую запретили к прокату. И хроникальный фильм «Покос» – про то, как косит крестьянин. Там был совершенно грандиозный план, который начинался с сухой рубашки, в которой человек только вышел на покос. Толя снимал его со спины. Шел, шел за ним, а рубашка темнела, темнела, темнела, потом проступали капли и начинали литься ручьи пота. Это была поэзия настоящего крестьянского труда – поэма о труде. Замечательная картина!
А вообще он много снимал художественных фильмов и в Москве, и в Ленинграде. А после смерти Макарыча с кино порвал и стал заниматься художественной фотографией. Фотографии он делает совершенно невероятные. У него уже было несколько персональных выставок. Кроме того, он иллюстрирует книги. Вот у меня стоит юбилейное издание «Слова о полку Игореве», которую оформлял Заболоцкий. Иллюстрировал он и книги Виктора Астафьева.
Несколько лет назад финны ему заказали календарь «Русский женский портрет». Он ходил по всем музеям, израсходовал километры пленки, потратил все свои деньги, но календарь сделал шикарный. Он подарил мне экземпляр. Я заказал рамки, застеклил и повесил на даче: 24 женских портрета! Изумительные лица – и Юсупова, и Ланская – Наталья Гончарова, которая после смерти Пушкина стала женой генерала Ланского… И все это на отличной бумаге, которая выдерживает всю патину подлинника. Изумительные портреты.
Толя сам по себе удивительный человек. Абсолютный бессребреник, дважды заслуженный деятель искусств – России и Белоруссии, где он проработал много лет. Человек с неожиданными проявлениями.
Однажды он звонит мне и говорит:
– Лева, выручай. Я вчера в милицию попал. Все документы отобрали.
– А в чем дело?
– Да потом, – говорит, – я тебе расскажу. Плохая история со мной приключилась.
Я спросил у него, какое отделение милиции, и поехал. Прихожу к начальству.
– Ну вот! – говорит начальник. – Дуров заступаться приехал! Мы его сажать будем!
– Здравствуйте, – говорю, – в чем дело?
– А вот пожалуйста – протоколы, показания милиционеров, которые его привели к нам.
– Так в чем все-таки дело?
– Видишь ли, – объясняет начальник, – он поехал домой на такси. А улица Алексея Толстого – она ж правительственная, и она закрыта. Ему пришлось вылезти из машины и пойти пешком. Он шел, шел и неожиданно лег посреди улицы. Подходят милиционеры: «Ты что здесь разлегся? Вставай, это правительственная улица». А он и говорит: «Потому и лежу, что с этим вашим правительством по одной земле ходить не хочу». Они настаивают: «Вставай!» А он им: «И с вами заодно тоже не хочу ходить по одной земле, потому и лежу». Ну они его подняли и повели. А он все и рассказал по дороге, что он думает и о партии, и о правительстве, и о милиции. Вот мы и отобрали у него все документы и сказали, что будем сажать.
Я говорю:
– Начальник, скажи, пожалуйста, вот ты читаешь все эти показания, а я выйду сейчас из отделения и напишу на тебя телегу твоему министру, что, мол, разговаривал я с тобой, а ты ругал Политбюро и все на свете. Отбрешешься?
– Никогда!
– Так чего ты эти протокольчики собираешь? Мало ли чего могли там твои нагородить!
– Действительно… Пусть он ко мне зайдет.
Заболоцкий зашел. А потом мне этот начальник звонит:
– Дуров, слушай, да какой же этот Заболоцкий замечательный человек! Мы тут так побеседовали, что я его вообще отпускать не хотел. Вот с ним бы вместе в камеру сел и год бы просидел – очень интересный человек!
– Ну, вот видишь, – говорю. – А то сразу: сажать!
Посмеялись, и на этом вся эпопея закончилась. А потом, когда я приехал на съемки в Бахчисарай, мне говорят:
– Толя Заболоцкий болен. Лежит в гостинице.
– Что с ним?
– Простудился и подхватил ангину.
А жара градусов тридцать пять! Захожу я к нему в номер, а он лежит весь багровый.
– Открой рот, – говорю. – Хочу посмотреть.
Он открывает рот, и я гляжу, что у него там висят ангинные лохмотья. И тут мне ударяет в голову глупость. Не знаю, что со мной случилось, но мне очень хотелось помочь товарищу, и я побежал в аптеку. Покупаю там пузырек таблеток пенициллина. Захожу в номер.
– Открывай рот, – говорю.
Обжег я чайную ложку и стал соскребать у него с нёба все эти лохмотья. До того доскреб, что даже кровь пошла.