Кстати, это и Высоцкого касается. Ведь так и ушел из жизни без звания. Никакого. Представляете! Даже заслуженного деятеля искусств не получил! Горюшко-то какое! А если серьезно, то – что Высоцкому в то время, что Дурову сейчас при нарушении каких-нибудь правил уличного движения стоило только высунуть голову из машины, как постовой начинал улыбаться и все заранее прощать – за автограф или контрамарку в театр. Причем, что в том, что в другом случае это была не просто дань популярности, – это было еще и уважение, а в случае с Дуровым – полный разрыв дистанции – какие там звания или там знакомства накоротке с самыми влиятельными людьми страны, что вы! Он прост и весел, и гаишники отвечают ему тем же. Кстати, дуровское автомобилевождение – безусловно следствие его темперамента и заслуживает отдельного рассказа.
Если кто-то заводится с пол-оборота и уже считается темпераментным, то Дуров – с намека на оборот. Вот так он и ездит. Человек, сидящий рядом с водительским креслом Дурова, может всю дорогу впечатлениями не делиться, но в конце поездки он будет чувствовать себя каскадером, которому в этот раз здорово повезло. Адреналин сопровождает Дурова. Им, вечным двигателям, без него никак. Поэтому на машине своей он периодически стукается, а через месяц эксплуатации она становится похожей на грязную мыльницу, в которую ненароком попала авиабомба. У него их и не крадут. Потому что – а на фига такое красть?.. Его машина выглядит, как вызов общественному мнению, как старые линялые джинсы на вручении отечественной кинопремии «Ника», где все вокруг в смокингах и «кисах». Однако Дуров, как никто другой, в джинсах на «Нике» смотрелся бы, они бы ему пошли, как идет ему и его машина. Он часто ставит ее в неположенном месте и, поскольку она не может не оскорблять глаза работникам ГАИ, – оставляет им на ветровом стекле записку шуточного содержания, подписывается «Лев Дуров», возвращается, видит там же оставленную ему от ГАИ записку, тоже с попыткой пошутить. Так и переписывается с ГАИ – через ветровое стекло.
Был у меня юбилей вместе с бенефисом в моем театре «Школа современной пьесы». Сначала мы быстренько, без антракта, сыграли спектакль «А чой-то ты во фраке?», потом был антракт, потом меня с семьей посадили в ложу и начался то ли концерт, то ли капустник, а я, как юбиляр и зритель, этому внимал. Надо сказать, с удовольствием, так как там выступали и Арканов, и Горин, и Кикабидзе, и Шифрин, и Задорнов, и Шендерович, и Дима Харатьян, и Марк Розовский, и Юрий Ряшенцев, в общем – сильный был концерт.
Но первым вышел Лев Дуров с моим бессменным соавтором по капустникам в Театре на Малой Бронной, Герой Мартынюком. И Дуров начал:
– Тут, – говорит, – за кулисами стоит куча насильно пригнанных друзей (ему свойственно всякий раз снижать пафос происходящего, он это называет словом «опустяшить». Он имеет на это полное право, так как этот прием чаще всего употребляет по отношению к себе). Так вот, – говорит, – наш Театр (на Малой Бронной) всегда славился двумя вещами: во-первых, продолжительностью спектаклей (тут он повесил ненавязчивую паузу, словно подыскивая слова и давая залу возможность вспомнить, что «Идиот» идет три вечера подряд. Пауза была грамотная, что и говорить, в конце ее в зале стал нарастать хохот, на который Дуров и внимания-то не обратил), и, во-вторых, обилием литераторов и поэтов. Два лучших – перед вами.
Все говорилось очень серьезно и даже, якобы, с волнением литератора, который сейчас впервые обнародует новое произведение. Он объявил Геру, который прочел свой стишок. Гера тоже объявил:
– Поэт Лев Дуров. – И, вроде бы трепеща, Дуров прочел следующее лирическое четверостишие:
Ключевое слово «кочерыжка» Дуров произнес про себя, грустно и слегка стесняясь. Хохот был страшный, хотя, если бы все это произнес кто-нибудь другой, – не вышло бы. Рифма «что ж» – «любовь» вызывает у меня некоторое сомнение, так безнаказанно рифмовать мог только Дуров, да и реприза про кочерыжку тоже носила несколько, как бы вам сказать, гривуазный характер, но повторяю: то, как он это делает, компенсирует все. Впрочем, я тут занимаюсь совсем глупым делом: пытаюсь на бумаге описать актерские финты Дурова. Нельзя этого делать – идите в театр и посмотрите сами.
Это его «опустяшивание», временами эпатаж, конечно же, родом из Лефортова, из его почти блатного детства. Когда он про это детство рассказывает, я начинаю понимать, что все случилось вопреки. Биография сделала какой-то странный зигзаг, и вместо того, чтобы стать лидером лефортовской братвы (у всех нормальных блатных – по одной кличке, у Дурова было целых три: Швейк, Седой и Артист. Естественно, одной ему было мало), вместо того, чтобы иметь за плечами минимум три ходки, а на ноге – татуировку типа «750 дней без женской ласки», вместо всего этого он, поменяв положение пахана на авторитет просто папы девочки Кати, стал любимцем миллионов зрителей и порядочным семьянином.
Я мало видел людей, которые бы так, как он, обожали дом, жену, детей, потом внуков. Он им предан. Он говорит, что любовь – это забота, это обязанность, работа, если хотите. Дуровский клан, за которым я наблюдаю с удовольствием, – это такой монолит, по сравнению с которым любой сицилийский клан выглядит столь же прочным, как куча дохлых медуз, выброшенных на берег вчера при температуре плюс сорок градусов.
Однако привнесенное из детства озорство и даже хулиганство – всегда при нем. Один из любимых спектаклей в моей жизни – «А все-таки она вертится», который поставил Дуров. А я там играл директора школы. Там приглашенные ребята из детдома в прологе играли в футбол. Минут десять. А среди них шустро крутился народный артист СССР, который совершенно очевидно забывал, что в зале давно сидят зрители, и был поглощен только мячом (это объяснимо, потому что он в юности очень увлекался футболом и тогдашними футбольными успехами дорожит чуть ли не больше, чем, допустим, ролью в фильме «Не бойся, я с тобой»). Удовольствие получал и он, и зрители, видевшие Дурова в этом качестве.
А несколько ранее, когда меня только пригласили в Театр на Малой Бронной и я стал для знакомства смотреть их спектакли, первым делом пришел, естественно, на классический эфросовский спектакль «Женитьба». С женой пришел, все, как полагается, чтобы все как у людей было… Мы чинно уселись в третий ряд. Спектакль был в самом разгаре, когда еще лично не очень знакомый, но очень почитаемый мною артист Дуров ославил меня на весь зал. Когда там речь зашла о фамилии Яичница, Дуров, игравший, как известно, Жевакина, говорит: «Однако, престранные фамилии иногда бывают», – перечисляет: такая-то, такая-то и в конце: «Качан, например». И в упор посмотрел в третий ряд. Гоголь этого текста не писал. А мне чуть дурно не стало (невольный каламбур, прошу прощения). Но позднее я понял, что Дурова без этого просто нет: где есть малейшая возможность пошалить и похулиганить, Дуров тут как тут. Розыгрыш – его стихия.
Он как-то на улице встретил артиста Бориса Химичева и полчаса ему очень серьезно объяснял, что затеял издание нового журнала о кино и театре, и просил Химичева войти в редколлегию. Он объяснял концепцию нового журнала, описывал обложку, называл авторов, которые уже согласились участвовать в его работе. И, наконец, когда Химичев уже был готов, только не знал, как задать решающий вопрос: «Сколько будут платить?», и задал пока другой: «А как будет называться журнал?» Дуров небрежно ответил: «Звезды и п..ды». Борис потом сетовал, что битый час позволял себя так дурачить.