К началу бала они с Куинни немного опоздали — та трижды меняла чулки и в самый последний момент спохватилась перекрашивать ногти(4) в тон своей новой бутоньерки-бабочки.
Празднично украшенный зал блистал. Рождество в Ильверморни всегда отмечали роскошно. В центре под руководством профессора Кваттроки, дирижирующей невидимыми музыкантами, несколько пар в старинных костюмах с натянутыми улыбками чопорно танцевали фурлану. Вокруг собиралась нарядная публика, большинство — парами. Одинокая Тина чувствовала себя неловко и начала сутулиться. Показалось, что новые туфли жмут, а бархотка душит. Весь её понурый вид словно бы говорил: “Я самая робкая, скромная и самая бесцветная девушка во всей школе. Кто посмотрит на меня — превратится в пень”.
Карнавальная суматоха быстро набирала обороты. В этом году большой зал Ильверморни едва вмещал всех желающих — к своим старшекурсникам прибавились делегаты нескольких зарубежных школ, прибывших в США на семьдесят четвёртый Чемпионат по зельям. Куинни, лишь переступив порог зала, куда-то упорхнула. Тина от праздничного шума и мелькания слегка опешила. Заставляя себя чинно, будто благородная старушка, с независимым видом разгуливать между столами со сладостями и напитками и потягивая молочный пунш, она никак не могла остановить внимание на каком-нибудь одном лице или предмете. Маски, мишура, цветы, румяные щёчки красавиц, кудри, локоны, напомаженные проборы, платья неогрек, туники с глубокими вырезами, парадные сюртуки, стрелки на брюках, бокалы с лимонадом — всё сливалось в одно общее громадное впечатление, вселявшее в Грету Ото тревогу и желание спрятаться. Да хоть прямо под эту длинную скатерть. Подобно впервые выступающему перед публикой чтецу, она отчётливо, даже, пожалуй, слишком, до мельчайших деталей, видела всё, что её окружало, но плохо понимала видимое. Лишь немного позже, освоившись, занялась своим любимым делом — стала наблюдать. Ей, необщительной и робкой на публике, прежде всего бросилась в глаза раскованность, если не сказать необыкновенная храбрость танцующих и флиртующих с парнями девушек, особенно Куинни и двух учениц других школ (Колдовстворца и Кастелобруш), Веры Чечевички и Паулы Фару. Все трое, выглядевшие просто изумительно, очень ловко, точно у них ранее была репетиция, разместились среди старшекурсников мужского пола, поначалу державшихся отдельно, и тотчас же сделались центром (вернее, тремя разными центрами) притяжения двух или трёх десятков молодых волшебников. Глядя на соперницу Куинни Веру, которая о чём-то горячо спорила с префектом бразильцев Луисом Амарес-Тончес-Лого, Тина следила, как на её лице то появляется, то исчезает обворожительная и, очевидно, искренняя улыбка, и ловила себя на мысли, что завидует. Раскрепощённости русской, её смелости выставлять всю себя, такую пленительную, на показ и уверенности в собственной исключительности. Вера Чечевичка, на самом деле одарённая колдунья, сияла звездой и не боялась своего сияния. В то время как, возможно, не менее яркая звёздочка Грета Ото постоянно пыталась скрыться от заинтересованных наблюдателей за облаками или улететь в такие глубины космоса, где её не отыщет ни один самый мощный немаговский телескоп или самая “глазастая” подзорная труба звездочёта.
Очаровательная и лёгкая, как мотылёк в лучах рассвета, Куинни, изящно изогнувшись, кокетливо поигрывала плечами возле парня с причудливым именем Соловей Мурый. Она говорила, вероятно, какой-нибудь очень интересный вздор, потому что молодой русский маг слегка снисходительно, однако внимательно глядел на неё сверху вниз, буквально пожирая взглядом. Красивая пара, так и есть.
После короткой передышки оркестр грянул с новой силой, Тина вздрогнула; музыка, обрушившись откуда-то сверху, из-под искрящегося алмазными снежинками потолка, попыталась улизнуть в высокие, покрытые движущимися ледяными узорами окна, и, потерпев неудачу, принялась раскачивать хрустальные подвески огромной люстры и играть с огоньками свечей. В воздухе запахло свежей хвоей, чистым снегом, домашним печеньем, глинтвейном. Рождеством. На несколько мгновений погас свет, и в полной темноте под мелодичный перезвон бубенчиков посередине зала вдруг побежали спиралью разноцветные гирлянды, соединились под самым потолком в два белоснежных крыла, осветивших зал такой яркой вспышкой, что многие зажмурились. Тина, замирая от детского восторга, тоже невольно закрыла глаза. Открыв их через секунду, увидела огромную нарядную пушистую ёлку с ангелом на верхушке. Раздался оглушительный треск салюта, всё замигало, понеслось, аплодисменты и радостные возгласы сыпались со всех сторон. Начались совсем другие, современные танцы.
От музыки и пунша у Тины загорелись щёки. Вальс, плывший по залу пьянящим туманом, вскружил голову. Подбежавшую расцеловать её весёлую сестру тут же пригласил на танец Солли Мурый, и они грациозно заскользили по паркету. Тина стояла в сторонке среди нетанцующих и наблюдала. Сама она ни разу в жизни не танцевала в паре, иначе как с заранее назначенным кавалером и после официальных репетиций на уроках хороших манер. Ей нравилось, когда какой-нибудь парень в режиме импровизации у всех на глазах брал девушку за талию и подставлял ей для руки плечо, но вообразить себя в положении этой девушки она никак не могла. Зачем, для чего эти глупости? Было время, когда, попав в Ильверморни, она немного завидовала храбрости, прыти и какой-то неудержимой внутренней и внешней свободе новых подруг, ровесниц Куинни, и болела душой, сознавая собственную робость и бесцветность, ужасно смущалась слишком быстро прибавляющегося размера своих туфель, начавшей зачем-то расти груди и высыпавших на щеках уродливых прыщей, пряталась в застенчивость и сутулость, как черепаха в панцирь. Однако со временем это сознание стало привычным, начало приниматься ею добровольно и абсолютно искренне, и теперь Тина, глядя на танцующих или громко смеющихся, уже не завидовала, а только грустно умилялась. Каждому — своё. Так устроен мир. Правильно устроен. Счастливой можно стать, если занимать собственное, пусть и скромное, место, не посягая на чужие.
После вальса вокруг рождественской ёлки понёсся зажигательный фокстрот; когда кекуок сменился танго, Тина, решив немного отдохнуть от шума и тесного корсета, вышла в портретную галерею. Там, убедившись, что находится одна в полумраке, подняла юбку, расслабила шнуровку на спине, подтянула панталоны и с наслаждением вздохнула полной грудью. Какая-то дама с картины неодобрительно фыркнула, Тина ойкнула, лишь сейчас заметив, что все мужские взгляды с ближайших холстов устремлены на неё. Густо покраснев, она поспешила скрыться за углом, в узком коридорчике. Здесь тоже на стенах висели картины, но не волшебные, а обыкновенные, и они нравились Тине куда больше. Потому что будто говорили на её языке, не навязывали свою волю, не спорили, молчаливо позволяли разглядывать себя и погружаться в мир переживаний людей, создавших их, понять чьи-то далёкие души, приблизиться к чему-то важному, открытому кем-то незнакомым после длительных поисков… Особенно надолго Тина задержалась перед изображением сцены боя юной и хрупкой Изольды Сейр с огромным злобным скрытнем ради спасения незнакомого пакваджи, потом задумчиво и слегка мечтательно любовалась старинным семейным портретом четы Стюард: Джеймс, Изольда и четверо их детей, родные девочки-близняшки и старшие приёмные мальчики. Горный шотландский пейзаж с едва заметной вдалеке остроконечной точкой Хогвартса, над которым вольно парили не то огромные птицы, не то гиппогрифы или драконы, заставил её сердце о чём-то затосковать.