Поражённая таким извращённым предположением, невольно облизывая пылающие губы, она принялась оглядывать мужские лица. “Кто же это был?! Кто? Определённо некто молодой, потому что старые не ходят на романтические рандеву и не обладают такими сильными руками. Настоящий джентльмен и непременно красивый, это ощущалось по голосу, запаху…”
Она задержала взгляд на крутившемся неподалёку кареглазом брюнете Лого, и тот ей понравился больше, чем обычно. Высокий, спортивный, мускулистый и белозубый, отличный квиддич-игрок, неплохой зельевар. Тине захотелось, чтобы именно он, а не кто-то другой, был тем незнакомцем, пахнувшим пачули. Кстати, а как же запах? Ну не наносил же его на себя пылкий кавалер именно для встречи с любимой девушкой? А потом сразу смыл? Маловероятно. Почему до этого она не чувствовала такого приметного аромата ни от одного парня на балу, включая Луиса, с которым только что близко беседовала? Или этот аромат ей померещился от испуга? Странно. “Значит, точно не Лого”, — сделала Тина логичный вывод, и Луис сразу же показался ей слишком смуглым, чересчур ушастым, кучерявым и широконосым, вообще похожим на гориллоподобного громилу, да ещё и неискренним в ухаживаниях за Верой Чечевичкой. Скользнув по лицам Гриффина Торнтона, Чарли Скотта, Бена Язи, Бруно Корте-Реал ди Сантарена, Руйа Рику Белмонти и нескольких парней из средней школы, она остановилась на самом умном из них — Соловье Муром, так и не отходившем от Куинни. А что, очень красивый русоволосый парень с сексуальным голосом, крепкими плечами и удивительными для варвара благородными манерами. Говорят, что он из древнего славянского рода колдунов, но при этом не заносчив и весел в общении. У него невероятно красивые голубые глаза, анимагическая форма бурого медведя и… и он весь вечер танцует исключительно с Куинни. Нет уж, если именно Солли поцеловал Тину за пыльной портьерой, то ей придётся убить его, потому что допустить, чтобы сердце любимой сестре разбил какой-то русский косолапый донжуан, старшая Голдштейн не может. О-о-ох. А ведь ещё не стоит сбрасывать со счетов профессоров. Ну, положим, декан Второго дома Грейвс и руководитель колдовстворцев Вечканов староваты для свиданий с юными девушками, хотя не так, как остальные преподаватели, давно подобравшиеся к столетнему рубежу или перескочившие его. Из молодых учителей — только мастер зелий Чарльз Хитт, но он сильно картавит (в прошлом году какой-то талантливый первокурсник сварил такое сильное зелье Онемения, что попробовавшего его мистера Хитта до сих пор не отпустило), да, пожалуй, лесничий и дрессировщик почтовых птиц Синглтон, прыщавый и глупый, при этом ужасно самовлюблённый почти сквиб, целоваться с которым у Тины было желания не больше, чем с привратником пакважди Клементином.
“Трудно угадать, — думала она, внимательнее обычного разглядывая парней и мечтая. Ведь кто-то из них, напористый, сильный, сногсшибательно пахнущий, поцеловал её. Ну не идти же нюхать всех поголовно. — Если от Луиса взять только плечи и зубы, прибавить виски, затылок, глаза, голос и ум Соловья, а от того парня из Дурмстранга — походку, от верзилы Синглтона — нос, и, чем чёрт не шутит, осанку, сдержанность и ощущение надёжности — от профессора Грейвса, то…” Сделав в уме сложение, она получила образ идеального парня, целовавшего и обнимавшего её, тот образ, что подсознательно очень хотела, но никак не могла найти в зале. Мечтательно вздохнув, Тина улыбнулась помахавшей ей рукой сестре и налила себе ещё пунша. Выпив бокал одним залпом, она резко выдохнула, словно перед дуэлью, и идеально ровной, будто по струне, походкой направилась приглашать на кекуок скучавшего в углу милого, хоть и неуклюжего очкарика Гриффина…
Отгремели последние танцы и фейерверки, профессора вернули на место чуть было не уроненную ёлку, разгорячённые, усталые, немножко пьяные и очень довольные ученики под их строгими взглядами начали расходиться по своим гостиным. Напевающая Куинни быстро распрощалась с провожавшим её Солли и, забежав к себе в спальню за шубками и сапожками, потащила Тину, так и не дошедшую до своего Третьего дома, на балкон. У той не было сил сопротивляться. После яркого света и шума ночь над Грейлок показалась очень тёмной и тихой. И волшебно звёздной. Луну захотелось лизнуть, как леденец.
— Пойдём погуляем? — дерзко предложила Куинни. — Ты ведь можешь спустить нас. Ну, пожалуйста, пожалуйста, незаметненько, тихонечко, — начала она канючить, ластясь, будто кошка. — А то я спрыгну! — Вдруг схватилась за перила, в её глазах чертенята в балетных пачках плясали канкан.
Тине и самой очень хотелось побродить в ночной тишине по скрипучему снежочку и подышать свежим, похожим на жидкий хрусталь, морозным воздухом, она взмахнула волшебной палочкой, и обе сестры, подобрав юбки, плавно опустились с балкона во двор. До самых ворот шли молча. Были полупьяны, веселы и довольны. Обе загадочно улыбались — каждая чему-то своему.
Сторож коротышка Клементин, тайно обожавший Куинни Голдштейн, растаял от её чарующей улыбки и чмока в косматую щёку и, бурча, разрешил девушкам выйти погулять буквально на полчасика, привязав к ним сигнальный светлячок.
Выпорхнув из ворот, те сразу принялись болтать о всяких глупостях и без причины громко смеяться. Запорошенная тропинка, огибая чудом цепляющиеся за скалу, покрытые ледяной глазурью кусты, спускалась к небольшому незамерзающему водопаду, притаившемуся под корнями гигантской сухой ели. Снег сверкал в лунном свете, легко бежавшая впереди Куинни, одетая в светлую шубку с пушистым воротником, казалась полупрозрачной феей с перламутровыми крыльями, её голосок звенел колокольчиком, сливаясь с журчанием воды. Другой берег оврага, в глубину которого падала струйка ломавшей толстые наросты льда воды, тонул в потёмках. Бурлящий ручей играл дрожащими и расплывающимися отражениями звёзд.
Было так тихо, что девушки скоро смолкли, невольно поддаваясь могучей власти тишины, нарушаемой лишь мелодичным шумом водопада и редкими криками сов, ещё хрустом снега под ногами. Помогая друг другу преодолеть последний крутой и скользкий спуск, Тина и Куинни замерли перед падающим в черноту, кажущимся невесомым потоком. Их тёплое дыхание превращалось в белый пар и крохотными облачками поднималось в звёздное небо. На какое-то мгновение Тине захотелось шагнуть вперёд и обрушиться вместе с прозрачной водой в бездну, превратиться в одну из искристых капель, остаться навсегда счастливой. Если бы рядом, и вообще в её жизни, не было Куинни, она так и поступила бы, без сожаления и с радостью.
Где-то внизу, под горой, между плотно сомкнутых еловых ветвей мигал тусклый красноватый огонёк, и сёстры от нечего делать долго решали, костер ли это, свет ли в окне домика немагов или что-нибудь другое… Тина глядела на этот прыгающий огонь, и ей казалось, что он подмигивает, потому что знает о поцелуе…
Придя к себе в дом Птицы-гром, она погрела озябшие руки у камина в гостиной, поскорее разделась и забралась в постель под тёплое одеяло, устроила в ногах грелку. Однако заснуть не смогла. Поворочавшись, задёрнула полог, чтобы не будить соседок; зажгла у изголовья свечу и попыталась погрузиться в чтение “Быт и нравы колдунов коренных племён Северной Америки”. Но не понимала ни строчки в любимой и выученной почти наизусть книге. “Кто же он?” — думала Тина, рассеяно разглядывая рисунки самых сильных индейских оберегов и ловцов снов. Бизон — тепло, сытость и защита, волк — свирепость и бесстрашие в поединке, интуиция, орёл — власть, медведь — сила… Шея, плечи и даже грудь, казалось, всё ещё были вымазаны душистым маслом, на губах пульсировал трепетный холодок, в сердце — смятение и необычная вибрация. Ко всему ещё и сосало под ложечкой. В воображении мелькали мужские крепкие плечи и сильные руки, чьи-то искренние влюблённые глаза и горячие мягкие губы. Она старалась остановить внимание на этих образах, а они прыгали и расплывались, играли с ней, дразнили, прятались за складками полога и между книжных страниц, превращались в тени. Закрыв глаза, Тина услышала торопливые приближающиеся шаги, шорох отодвигаемого занавеса, звук поцелуя. И в плену душистого горьковато-дымного, сухого и жаркого аромата, таинственного, как сама ночь, беспричинная радость овладела ею. В мыслях и в груди зашевелилось что-то сокровенное, совестное. Отложив книгу, Тина укрылась с головой и, свернувшись калачиком, стала собирать в воображении кружащие вокруг неё образы и соединять в одно целое. Ничего не получилось. Чувствуя в теле бешеный жар, после недолгой борьбы с собой она легла на спину, опустила руку между ног и принялась неторопливо, прислушиваясь к малейшим импульсам и оттенкам желания, ласкать себя, другой рукой ощупывая возбуждённые соски. Щёки горели от смущения и возбуждения. Порпентина самой себе казалась преступницей, но с упоением и упрямством маньяка продолжала ловить новые, ни с чем несравнимые, удивительно приятные ощущения, накрывавшие её волнами сладостной дрожи и словно поднимавшие над кроватью, над крышами замка, уносившие высоко-высоко. К мечтам о любви.