Еще один голос бормочет:
— Он что-то не торопится прибрать к рукам ни ту ни другую. Может, ему лучше без обеих. И кто его упрекнет? Страшные как смертный грех, обе-две. — Говорящую не видно, но ее манера напоминает мне Грет, и я толкаю дверь еще чуть-чуть. Она скрипит, но пирог наконец готов, и грохот и лязг, с каким Урсель вынимает его из духовки, заглушают этот звук. Я уже изготовилась сделать еще один шажок в кухню, но замираю: в углу сидит маленькая старая ведьма с черным котом на коленях. Ее длинная волшебная палка повешена на спинку стула.
— Ты б держала такие вот соображения при себе, — говорит Урсель, бросая прихватку и обмахиваясь фартуком. — У стен есть уши. Так или иначе, каждому свое, сказала мартышка, откусив от мыла.
— Ты права, — говорит ведьма, — у всякого свой вкус, но не кажется ли тебе, что мартышке-то мыло уплетать нравилось? Или больше ничего не предложили? Я так себе это вижу…
— А вот мне кажется, — объявляет Эльке, — что обе воздыхательницы получили бы меньше того, за что торговались, если б это означало, что вдобавок им достанется это его недоразумение порченое.
Лотти зевает. Я подвигаюсь вперед, глядя на пузырь сливового сока по краю пирога. Но тут ведьма квохчет, и я отпрыгиваю назад.
— Судя по дочке, — говорит она, — новой жене его придется постараться. А оттого, что прежняя померла, он ее помнит в семь раз красивее, чем она была в жизни. — Костлявая рука все гладит кота, и я понимаю, что старуха кличет бурю.
— Может, она и была хороша собой, — вставляет Эльке, — но что-то тут не так. — Она стучит себе по голове. — Все время сама с собой разговаривает или стоит и таращится в пустоту, не одну минуту подряд. Это не буду. То не хочу. А норов! Он ей с рук спускает это все, но долго так продолжаться не может. Ногами сучит да орет — в давние времена мы бы сказали, что она одержима.
— А чего ты хотела? — Урсель понижает голос: — Говорят, у них кровь порченая. Судя по всему, мать была ему неподобающая жена, не говоря уж о том, какая родительница… целыми днями возилась с красками, а не за домом смотрела. Иностранка — что-то там от цыган или, может, чего еще вырожденнее. Вот что бывает, когда люди женятся на чужих.
— В этом у мужчин беда, — горестно произносит Эльке. — Они выбирают себе жен глазами, а не мозгами.
Ведьма бормочет что-то про штаны, и все хохочут. Ждать я больше не могу, на цыпочках пробираюсь позади Урсель и сую палец в сливовый сироп. Он прямо кипяток, липкий, как тянучка, не отцепляется. Я взвизгиваю и сую палец в рот, обжигаю язык. Эльке хватает меня за руку и сует ее в плошку с холодной водой.
— Тихо! — орет она, потому что я продолжаю вопить. — Перестань шуметь, а то еще не так у меня поплачешь. — Но палец дергает. Он прямо горит.
— И давно ль она тут стоит? — спрашивает Урсель.
— Довольно-таки, — говорит ведьма и квохчет так громко, что кот спрыгивает у нее с колен. Она склоняется и постукивает мне по ноге своей длинной волшебной палочкой: — Прекращай уже, Криста. — Боль тут же утихает, и я перестаю рыдать. Она смотрит прямо на меня. — Ты чего это тут прячешься?
— Хочу пирога.
Ведьма вскидывает брови — лохматые серые гусеницы.
— Правда? А еще что скажешь?
— Дайте мне пирога, а то я все расскажу папе.
Все смотрят на Эльке. Рот у нее превращается в тонкую прямую линию, и она вдруг делается выше.
— Нет, не будет тебе пирога — ни сегодня, ни завтра. Я сама поговорю с твоим отцом. Ты очень невоспитанная девочка. Учись манерам, иначе плохо кончишь. — Она показывает на дверь. — Ступай к себе и не выходи из своей комнаты, пока не спросишь разрешения.
Я пинаю стол и хлопаю дверью. Наверху я швыряю чашку и тарелку на пол, размазываю корки по коврику и вытаскиваю всю одежду из шкафа.
— Шарлотта плохая, — говорю я и ставлю ее в угол.
У мыла вкус скверный. Я рассказываю себе сказку про бедных Ханселя и Гретель, оставленных в темном лесу. У меня в пряничном домике большая-пребольшая духовка, я засовываю туда Эльке, Урсель и тощую старую ведьму и закрываю дверцу.
Папа наконец домыл руки, и мы спустились вместе. Йоханна пришла с нами посидеть. Лучше б она ушла, но она хочет поговорить с папой. Она слегка отдувалась, как Грет после погони за мной вверх по лестнице, чтобы надавать мне тумаков. Что-то ее рассердило. Папа слушал и кивал, кивал и слушал. Чуть погодя он извинился, сказав, что ему нужно взять что-то у нас в комнатах, хотя на самом деле пошел опять мыть руки.
— А теперь давай-ка мы с тобой потолкуем, — говорит Йоханна. Сгребает меня в охапку и сажает к себе на колени. — Поиграем в «Kinne Wippchen»?[39]
39
Детская игра-потешка, в которой с ребенком поочередно перебирают черты его лица и части тела.