— Конечно, дочка.
Мануэла недоверчиво посмотрела на мать.
— Ведь это так трудно. Ты уверена, что он обязательно научится?
— Да. Разве ты не видишь? Он ведь старается. Главное — иметь желание научиться, а у Руди этого желания предостаточно.
— Если Руди станет таким же, как папа, — серьезно сказала Мануэла, — научится обращаться с лошадьми, я выйду за него замуж.
Слова дочери рассмешили Мерседес.
— Да, дорогая, ты права. Давай поддержим Руди. Молодец, Руди! Очень хорошо! Ты можешь поаплодировать ему.
— Очень хорошо, Руди! — закричала девочка. — Завтра мы поедем вместе!
«Наивная девчонка», — подумала Мерседес и вспомнила, какой она сама была в детстве, в молодости. Как наивно верила в безоблачную и полную счастья жизнь впереди. Она верила людям. Вспомнила свое первое знакомство с Коррадо. Он еще не был ее мужем. До встречи с ним Мерседес уже хотела иметь ребенка, и сколько ей пришлось ради этого вынести… Незавидная у женщин доля…
Ее первым мужчиной был Виктор. Они познакомились случайно и много потом путешествовали вместе. Но Мерседес никогда не забудет первую ночь близости с ним. Он не очень ей нравился, да она в ту пору еще и не знала, что такое любовь.
Во время первого их путешествия они остановились в какой-то гостинице, Виктор задержался в баре, и Мерседес легла спать одна. Летняя южная ночь внезапна, как удар грома: кажется, не успело сесть солнце — и вмиг все заливает густой теплой патокой непроглядная темень. Когда Виктор вернулся, Мерседес уже погасила свет и лежала в постели, натянув одеяло до подбородка. Виктор со смехом протянул руку, сдернул одеяло и швырнул его на пол.
— Не замерзнем, Мерсик! Укрываться нам ни к чему.
Она слышала, как он ходит по комнате, видела смутный силуэт — он раздевался — и прошептала:
— Я положила твою пижаму на туалетный столик.
— Пижаму? В такую жару? Неужто ты надела ночную рубашку?
— Да.
— Так сними. Все равно эта дрянь только помешает.
Мерседес кое-как высвободилась из длинной ночной рубашки; слава Богу, совсем темно, и Виктор ее не видит. Но он прав, гораздо прохладней лежать без всего, ветерок из раскрытых окон слегка овевает кожу. Только неприятно, что в той же постели будет еще одно горячее тело.
Виктор сел на кровать. Пружины скрипнули; влажная кожа коснулась ее плеча, и Мерседес вздрогнула. Виктор повернулся на бок, притянул ее к себе и стал целовать. Сперва она покорно лежала в его объятиях, стараясь не замечать его раскрытых жадных губ и неприлично назойливого языка, потом попыталась высвободиться: не желает она обниматься в такую жару, не нужны ей его поцелуи, не нужен ей Виктор. Сейчас все совсем не так, как было при их первой встрече, и она чувствует — сейчас он нисколько не думает о ней, коротко обрезанные острые ногти впились в нее… Чего он хочет? Испуг перешел в безмерный ужас, не только тело ее оказалось беспомощно перед его силой и упорством, сейчас он словно и не помнит, что она живой человек.
— Надо поосторожнее, — выдохнул он. — Ляг, как надо, пора. Да не так! Ты что, вовсе ничего не понимаешь?
«Нет, Виктор, я ничего не понимаю, — хотелось ей закричать. — Это отвратительно, это непристойно, что ты со мной делаешь, уж наверное, это против всех законов божеских и человеческих!»
Он навалился на нее всем телом, одной рукой давил на нее, другой так вцепился ей в волосы, что она не могла шевельнуть головой. Вздрагивая от чуждого, неведомого, она пыталась подчиниться Виктору. Даже сквозь туман страха и усталости Мерседес ощущала — надвигается неодолимое, неотвратимое, потом у нее вырвался громкий, протяжный крик.
— Тише ты! — глухо простонал Виктор, выпустил ее волосы и поспешно зажал ей рот ладонью. — Ты что, хочешь всю гостиницу переполошить, черт возьми? Подумают, я тебя режу! Лежи смирно, больно будет, сколько полагается, и все.
Как безумная, она отбивалась от чего-то жестокого, непонятного, но Виктор придавил ее всей тяжестью, ладонью заглушил ее крики, пытка все длилась, длилась без конца. Виктор не пробудил волнения в ее теле, и она чисто физически совершенно не готова была к происходящему, а Виктор не унимался и все чаще, все громче, со свистом дышал сквозь стиснутые зубы; и вдруг что-то изменилось, он затих, вздрогнул всем телом, передернулся, трудно глотнул. И наконец-то оставил ее, задыхаясь, вытянулся рядом на спине, и жгучая боль стала глуше.
— В следующий раз тебе уже не будет худо, — еле выговорил Виктор. — Женщине всегда больно в первый раз.
«Так что же ты мне заранее не сказал!» — в ярости хотела бы выкрикнуть Мерседес, но не хватило сил вымолвить хоть слово, всем своим существом она жаждала одного — умереть. Не только от боли, но от того, что поняла: для Виктора она сама — ничто, всего лишь приспособление для его удовольствия.