- Не бойся. Я останусь с тобой навсегда, до самого конца твоего пути. Не бойся, - успокаивала меня Фора.
- Но ты же не из нашего мира. Ведь ты не человек?
- Ты тоже.
- Ты обманываешь меня, Фора. Я не верю тебе.
- Может быть. Ты пока - человек, но уже теряешь свою человеческую сущность. Твоя ладонь уже превращается в пламя.
Я взглянул на левую ладонь и увидел, как она светится изнутри алым газообразным маревом.
- У тебя рука гения. Все будут послушны твоему слову.
- Ты заставила меня говорить, ты заставляешь меня сочинять. Но я хочу простой жизни. Я хочу жить и умереть, как все.
- Скалигер! У тебя нет другого выхода. Ты уже своим словом
уничтожил ум и душу этого бедняги.
Я посмотрел на Семена Кругликова. Слюни, обильные и тягучие, текли по его небритому подбородку. Он сидел на ящике и указывал суковатой палкой, плача и улыбаясь одновременно, на то место, где только его мутному взору представлялась сотрясающая его сознание картина: на низкой скамеечке лежала его культурная женщина Анфиса в обнаженном виде, взяв себя левой рукой за правую грудь и резко оттянув ее за крупный красный сосок, как будто предлагала ее кому-то, широко улыбаясь, а рядом стоял в раскорячку художник Стенькин, который кистью, торчащей меж его сухопарых ног, мазал тело Анфисы лиловой краской.
- О-о ! - взревел Семен Кругликов и пополз на четвереньках через трамвайную линию, туда, где возлежала его дорогая Анфиса.
- А-а, инвалидишка. На чужое позарился. На любовь друга, - вспрыгнул на его тощую спину невесть откуда взявшийся Аким Пиродов.
Пиродов был в сером габардиновом костюме, в белой рубашке и лаковых ботинках, то есть во всей своей парадной одежде, которую, не пожалев, отнесла в морг Анфиса.
- Аким! Смотри, что он с нашей Анфисой вытворяет! - орал Семен Кругликов, не обращая внимания на толчки и удары Акима Пиродова.
- И до него доберемся! Разговорчики!
Мертвец и инвалид упорно стремились к Анфисе Стригаловой. Ум умершего и душа помешанного образовали некое единство, которое не принадлежало ни к посюстороннему, ни к потустороннему мирам. Оказавшись в объятиях мистики и реальности, они все же еще находились во власти своего чувства к Анфисе, которая и была для них третьей реальностью, от потери которой сходят с ума или умирают.
- Фора, что я могу сделать для них?
- Для Пиродова ничего не надо делать - это фантом. А для инвалида спасение в смерти.
- Тогда пусть он умрет, - сказал я.
В тот же миг прогремевший трамвай разрезал тело Семена Кругликова на две части, каждая из которых все же судорожно еще несколько мгновений продвигалась вперед к Анфисе. Взлетевший вверх Аким Пиродов вытащил из кармана пиджака лайковую перчатку и бросил ее мне.
- Теперь ты погиб безвозвратно, Скалигер, - сказала мне Фора, когда я натянул брошенную мне перчатку на левую пламенеющую ладонь.
13
- Бедная одинокая женщина, - сказал я Форе и сильно прижал ее к себе.
- Ну дай поспать еще, Скалигер, - лениво протянула Фора, - ты меня просто замучил.
- Я видел странный сон: будто ты маленькая, и я тоже, и мы вместе с тобой лежим не в постели, как сейчас, а на крыше сарая.
- И ты меня трахаешь, - буркнула Фора.
- Грубая ты женщина, С тобой толком поговорить нельзя.
- А ты не говори, ты люби меня, Скалигерчик, - Фора повернулась ко мне лицом. Ее полные чувственные губы, тяжелый прохладный живот действовали на меня неотразимо.
Я познакомился с ней еще до смерти отца, случайно заглянув в галантерейный магазин в поисках лезвий. Она сразу бросилась мне в глаза своей влекущей пышностью и цветущим здоровьем, и странным для страстного тела и томного лица бесцветным взглядом, наполненных как бы дистиллированной водой, глазниц. Она как будто бы ждала меня и на мое неуклюжее приветствие ответила быстро и согласно. Вечером того же дня мы уже встретились в моей комнате, где, ни слова не говоря, быстро разделись и отдались друг другу.
- Где ты блуждал, Скалигер? - спрашивала Фора, прижимаясь.
- Ты хочешь спросить, - где я был, когда тебя не было?
- Вот именно.
- Я рождался и умирал. Рождался и умирал. И так каждый день.
- Ну а сейчас ты родился или умер?
- Я постарел.
Фора не поняла меня. Она долго рассказывала о себе, а я запомнил только одно: она говорит не то, что думает. Мне было все равно. Мне хотелось одного: спокойного отношения к себе. И Фора мне именно это и дала. Она почти каждый вечер после работы приходила ко мне в комнату, готовила ужин, потом раздевалась и ложилась в постель. Мы почти ни о чем не говорили, и я блаженствовал.
- Я думал, что такие любовницы, как ты, перевелись.
- Что ж тебя удивляет во мне? - спрашивала Фора.
- Твоя неприхотливость и внешнее равнодушие.
- Я этого добиваюсь с трудом. Ты мне стал очень дорогим. Я не хочу, чтобы ты бросил меня.
Я и не думал ее бросать. Мне было с ней хорошо. За день до смерти отца Фора сказала мне:
- Твой отец скоро должен умереть.
- Скоро? Когда?
- Завтра в шесть утра. Ты не должен идти к нему.
- Почему?
- Я не знаю. Я чувствую, что не должен.
Я Форе не поверил. Но все же пришел к отцу в восемь. На мой звонок в дверь никто не открыл. Чувствуя что-то неладное, я пошел к соседям по лестничной площадке, перелез через их балкон на балкон отца, открыл фрамугу и увидел его лежащим на боку с приоткрытым ртом, посиневшими губами. Тело его было похоже на тело маленького старого мальчика. Слезы подкатили к моим глазам. Я сел рядом с ним на постель и зажал лицо руками.
- Отец! Дорогой мой отец!
Никто не ответил мне на мой сдавленный крик.
14
- Такой красивый! Прямо краше, чем живой был, - ласково приговаривала пожилая крутобедрая соседка по лестничной площадке Ангелина Ротова, со слезами на глазах прощаясь с моим отцом.
- Милый, такой милый! - повторила она, приглаживая пухлой ладонью упруго-проволочную прядь его враз обесцветившихся волос.
Когда отца стали накрывать крышкой гроба, я заметил как он неожиданно и быстро ухмыльнулся и хотел было что-то сказать, но наглухо надвинутая крышка и стуки молотка, вбивающего в нее гвозди, лишили его последнего слова. Я не находил себе места в опустевшей двухкомнатной квартире родителей. Перебирал фотографии, разные записи, пожелтевшие рецепты и со всей очевидностью понял, что я стал сиротой на земле. И осознание этого чувства даже придало мне какую-то неизъяснимую легкость и неведомое до сей поры мужество перед жизнью.
Мои родители ушли навсегда из этого мира и я не смогу им уже причинить никакого вреда ни своими неудачами, ни болезнью, ни смертью.
Человек боится смерти не потому, что его уже не будет в земном мире, а потому, что, когда его не будет, будут еще жить без него близкие его и тосковать по нему. Когда круг близких людей оставляет мир, и нет более никого, кому бы ты смог поведать свои боли и радости, твое существование на земле становится для тебя утомительным и недорогим.
Комок плоти твоего рода переходит в иной мир и ты не можешь его уравновешивать в мире земном, тем более, когда остаешься почти одинок. Ты должен последовать за целой большей его частью, которая втягивает тебя в воронку небытия. Какие сны в том смертном сне приснятся? Чему ухмыльнулся умерший отец? Сомнительному комплименту Ангелины Ротовой, или, может быть, тому, что увидел внезапно перед собой, когда гробовая крышка оборвала нить света, которая все еще связывала нас живых и его, - мертвого? Эйфория обрушившегося сиротства вскружила мне голову: я плакал и смеялся, я кричал и пел один, в пустой двухкомнатной квартире родителей, покинувших меня навсегда за одиннадцать месяцев.
Я вышел на балкон. Дул порывистый октябрьский ветер. Вдалеке подковой горела реклама и бенгальскими огнями искрилась бетонная громада района-новостройки. С седьмого этажа я видел, как внизу колебались от резких низовых струй воздуха красно-желтые кустарники, отражаясь мальчишечьими кострами в фиолетовых зеркалах луж. Плотный красочный мир выталкивал меня из себя. Я перелез через ограду балкона и прыгнул вниз.
- Тебя там не ждут, - сказала мне Фора.
- Где там? - спросил я.
- Там, куда ты хотел попасть, не дождавшись своего срока.