- Я прямо сейчас отдам приказ стражникам обыскать все ваши дома, включая резиденцию кардинала Ветре. Посмотрим, правильны ли ваши догадки, господин инквизитор. Все свободны.
Судья встал, подошел к окну и повернулся к нам спиной, показывая, что разговор закончен.
- Останьтесь на пару слов, господин Тиффано.
Я замер возле двери. Когда мы остались наедине, отец Валуа спросил меня, переходя на ты:
- Что думаешь про девицу Хризштайн?
Я смотрел ему в спину и размышлял, что ответить. Слишком много лжи сегодня звучало в этом здании!
- Думаю, - я слегка помедлил, потом решился. - Я думаю, что девица Хризштайн не так проста, как хочет казаться.
Судья резко обернулся и уставился на меня удивленно.
- Однако, молодой человек! Ты меня приятно удивил. Оказывается, ты умеешь разбираться в людях... Она совсем не проста. А эти три болвана так ничего и не поняли...
Он отошел от окна, направляясь ко мне, заглянул в лицо и спросил:
- Это ведь не ты слил информацию воягу?
Я даже не успел ответить, потому что он отрицательно покачал головой и ответил за меня:
- Конечно, не ты. Ты его даже в лицо не знаешь. Я наблюдал за тобой сегодня.
Он опять переместился, усевшись за стол.
- Ты знаешь, что потребовал от меня вояг Хмельницкий взамен неразглашения этой информации? Отзыва кардинала Ветре из городского совета и запрета на участие в городских делах Святого Престола! И мне пришлось согласиться, слишком многое на кону... Теперь в городском совете десять голосов, по три на каждого вояга, и последний, десятый голос, что раньше принадлежал Церкви, теперь не будет использоваться. Но знаешь, что мне сообщил вояг?
- Что? - я искренне недоумевал. С какой стати судья посвящает меня в дела политические?
- Что он готов передумать и отдать голос церкви тому, кто сможет выиграть этот процесс, на тот момент казавшийся абсолютным безнадежным. Что скажешь? С чего бы воягу продвигать тебя в совет, а?
- Я не знаю, ваша честь, - я склонил голову в почтительном поклоне, пряча глаза. Что еще задумала эта мерзавка?!?
- Сначала я думал, что ты сам это все подстроил, но теперь, после заседания, я думаю, что к этому могла приложить руку и девица Хризштайн... Если она подкупила стражника, чтобы достать зелье, то вполне могла и достать документы для вояга. Только вот зачем ей продвигать тебя в городской совет, а?
- Ваша честь, я не знаю. Я могу идти?
- Иди, - равнодушно сказал отец Валуа, но возле двери пригвоздил меня неожиданным вопросом:
- Ты с ней спишь?
Я замер на мгновенье, потом развернулся и возмущенно ответил:
- У меня нет никаких! никаких дел с девицей Хризштайн!
- Вот как? - протянул задумчиво судья, внимательно разглядывая меня. - Жаль. По опыту знаю, что женщина будет так стараться всего в двух случаях. Либо ради любовника, но ты утверждаешь, что это не так.... Либо если у нее есть своя выгода в этом деле. Так что же мне думать, а? Какая выгода девице Хризштайн от того, что ты войдешь в городской совет? Уж лучше бы ты с ней спал, право дело!
- Понятия не имею. Чтобы она не задумала, у нее ничего не получится. После этого дела я намерен подать прошение о переводе!
- Которое будет отклонено... - рассеянно проворчал судья, разыскивая очки на столе в кипах бумаг. - Да где же они? Голос Святого Престола обязательно должен быть представлен в городском совете, пусть даже его будет представлять такой молодой дурак, как ты. Девица Хризштайн ведь приложила руку к происходящему сегодня в зале суда?
Я молчал, проклиная Лидию про себя.
- Чтобы от тебя не потребовала эта девица, держись с ней осторожно. Иди.
Я помедлил возле двери. Отец Валуа, один из ордена Пяти, воплощение мудрости и власти церковной, неужели он?...
- Ваша честь?... - судья вопросительно взглянул на меня. - Вы ведь хорошо разбираетесь в людях? Неужели вы не заметили... - с языка уже был готов слететь опрометчивый вопрос, но я остановился в последнюю секунду. - Не заметили, что Лидия... Что мне от нее ждать? Я не хочу иметь с ней никаких дел!
Судья подошел ко мне и похлопал по плечу.
- Она расчетлива и умна, но за тобой вся мощь Святого Престола. И да, я заметил, как она смотрит на тебя. Мой тебе совет - переспи с ней. Тогда будет легче ее контролировать. Только смотри, сам не влюбись. Думай головой, а не другим местом. - И судья довольно фамильярно тыкнул меня вниз живота.
Я вышел из кабинета судьи совершенно растерянным. И даже не от такого откровенного цинизма церковника. Неужели он не заметил? Она сидела перед ним, давала показания, паясничала и играла на публику, а он не заметил! Ладно, остальные церковники, но он! Он же должен был заметить, что она безумна...
Она
Их долго не было. Я бы с удовольствием понаблюдала за тем, как судья будет решать проблему с письмом, но увы. Такие вот развлечения теперь, пожалуй, единственное, что мне остается. Особенно эмоции красавчика. Он наконец вернулся в зал суда, на его лице смешалась целая гамма чувств: растерянность, злость, недоумение и кажется разочарование. Странное дело - эмоции других людей я могла почуять, только когда на меня накатывал приступ. Но вот чувства красавчика, особенное сильные, я иногда ощущала и в нормальном состоянии. Поэтому меня так тянуло к нему. Скоро последняя петля ляжет на положенное место, и я смогу насладиться полной картиной, сотканной из узора интриги.
Меня, тринадцатилетнюю сорвиголову, заперли в холодном каменном монастыре, вырвали из привычного вольного уклада жизни, заставили зубрить молитвы и читать жизнеописания святых заступников. А потом наставница Камаргу придумала для меня настоящую пытку. Она заставила меня плести кружева, занятие, для которого требуется усидчивость, кропотливость и главное терпение! Петли сползали, нити запутывались, я злилась, рвала нить, ломала спицы, швыряла рукоделие в мастерицу, которая терпеливо сносила мои выходки. Ее кротость бесила меня больше всего, приступы бессильной ярости накатывали на меня так, что я бросалась с кулаками на бедную женщину. Потом объявила голодовку. После недели отказа от пищи я так ослабла, что не смогла бы ложку поднести ко рту, даже если бы захотела. И тогда ко мне в келью заглянул повар. Я даже не знаю, как его звали. Он был просто безликим кухарем на монастырском дворе, готовил и обслуживал трапезы послушников и сановников.
Он принес с собой нож и несколько луковиц. Сел ко мне на кровать, посмотрел на меня исподлобья и сказал:
- Юная вояжна, вы не спите, я знаю.
Он подвинул к кровати столик, ловким движением разрезал луковицу пополам и начал очень быстро, но тонко и ровно нарезать половинки на мелкие кубики, продолжая при этом говорить.
- Я был когда-то на вашем месте. Меня отдала в монастырь родня. Лишний голодный рот в семье. Я бесился, как вы сейчас. Меня отправили на кухню, помогать кухарю. Заставили резать лук, от которого разъедало глаза. Я ненавидел семью, ненавидел лук, ненавидел всех вокруг. А когда ненавидишь что-то делать, у тебя ничего толкового и не выйдет. Пока однажды...
Он остановился на секунду, взял новую луковицу и продолжил свое занятие:
- Пока однажды я вдруг не представил, что режу не лук, а своих обидчиков. Что от того, насколько ровнее будут кубики, зависит, сколько боли я им причиню. Что луковый сок, разъедающий мои глаза, это их кровь. С тех пор я никогда не плачу, когда режу лук.
Он собрал нарезанные кубики в миску, поднялся и ушел. От острого запаха лука на мои глаза навернулись слезы. Я прекратила голодовку и с остервенением взялась за плетение. Вытягивая очередную петлю, я с упоением представляла, что вытягиваю не нить, а жилы своей мачехи, бабки, наставницы Камаргу. Монастырские святоши очень удивились, когда я потребовала цветных нитей для кружев. Я не сразу преуспела, но скоро мои кружева стали изысканней, чем у мастерицы. Я искренне любовалась тонкими плетенными узорами, найдя извращенное удовольствие в ранее противном занятии.