Олег проскочил мимо парочки, которой до цели оставалось еще метров пять, торопясь совершить задуманное. В голове у него снова стонал колокол. На помощь пришли признаки подобия треугольников, доказательства которых он пытался то ли вспомнить, то ли выдумать заново, параллельно откручивая металлическую крышку доволоченной до места канистры. Потом в ход пошло «Бородино»:
«Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!» – декламировал он вслух, а скорее просто орал во всю глотку, расплескивая бензин. Запнулся в ужасе, позабыв слова, но в голове уже всплыли строки другого творчества. Сугубо народного, так сказать.
«Хорошо в деревне летом,
Пристает говно к штиблетам.
Выйдешь в поле, сядешь срать,
Далеко тебя видать.»
На этой оптимистичной строчке Олег отставил канистру в сторону и хлопнул себя по карманам. Спичек не было. Пачка сигарет была на месте, ключи от дома тоже, даже сто лет не стиранный носовой платок и тот имелся. А спичек не было. Видимо потерял. Может когда отмахивался от белок или волок канистры, а может еще когда машина перевернулась из кармана выпали. Пойди, найди теперь.
Олег метнулся к мужикам и обшарил карманы у обоих. Спички нашлись аж в двух. Он вернулся к конусу. Чиркнул раз, другой, сломал спичку, достал другую. Руки дрожали. Третья спичка загорелась. Затаив дыхание, Олег наклонил ее головкой вниз, чтобы пламя разгорелось сильнее, и бросил.
Вспыхнуло мгновенно.
Сначала огонь охватил конус со всех сторон, там, куда попал бензин. Горело так сильно, так ярко, так нестерпимо-обжигающе, но недолго. Олег отступил назад, прикрыв лицо рукавом. Родионов, бросив свою ношу, тоскливо подвывал рядом, будто брошенная хозяином собака. Потом огонь потек вверх, превратив гриб в гигантский бенгальский огонь. Внезапно послышался треск, будто разорвали сотню новеньких, хрустящих бумажных пакетов и верхний бурый слой гриба, израненный ударами топора, потрескался, сполз с него сверху донизу, точно змеиная шкурка, и опал на землю хрустящим ворохом. Огонь шустро подожрал опавшие шкурки и погас. Конус прототаксита – свеженький, матово поблескивающий новенькой гладкой поверхностью был цел и невредим. Восстал, точно Феникс из пепла.
Сказать, что Олег был ошеломлен, это не сказать ничего. Убит, раздавлен, уничтожен. На некоторое время он просто впал в оцепенение. Потом в нем проснулась ярость. Но уже не та, что заставляла бегать, уворачиваясь от беличьих зубов, суетиться и пытаться бестолково порубить древнее чудовище на дрова. А другая – холодная, расчетливая, которую не обескуражит первая неудача, но лишь заставит быть изворотливей.
Подобрав топор, он вернулся к грибу. Крепко сжимая топор двумя руками и стоя напротив древнего исполина, Олег поднял голову. Прототаксит – безмятежный, непобедимый, вечный, обложенный гниющими тушками животных. Не плохой и не хороший, как все самое страшное, что есть в этом мире: стихийные бедствия, смертельно опасные животные, неизлечимые болезни. Они просто существуют, и делают то, что делают без всякого злого умысла. Потому что не могут иначе. Оползень накрывает деревушку на склоне горы, заживо хороня ее жителей, кобра жалит неловкого, наступившего ей на хвост, опухоль образуется в мозге человека и потихоньку растет, пока не становится слишком поздно. Сердиться на них или ненавидеть – бессмысленно. Нужно просто уничтожать. Или ты их, или они тебя. Стоило только Олегу осознать эту истину, как разум и чувства пришли в равновесие. Ушел страх, притупилась ненависть. Перехватив топор поудобнее, он нанес удар: «Посмотрим еще, кто кого. Я инженер или поросячий хвостик, в конце концов?»
Точные и сильные, удары ложились в одно место, выдалбливая в конусе дупло. Когда Олег счел его глубину достаточной, то залил внутрь часть бензина и бросил спичку. Полыхнуло, словно там была нефтяная скважина. И тут же отдалось фейерверком в голове. Но это было неважно. Главное, что и грибу больно. Он корчился и стонал изнутри, но эту шкурку сбросить уже не мог, ведь разъедающий его огонь был в самой сердцевине. Вполне удовлетворенный результатами Олег, подхватил топор и канистру и пошагал к следующему конусу.
Хозяин горел. Родионов физически чувствовал его боль. Подвывая, он бегал вокруг, не зная, как и чем помочь. Отчаяние, овладевшее им, было нестерпимо, как острое лезвие ножа в животе. Поскуливая, он сунулся было к конусу, но опаленный жаром отступил. Попробовал еще раз и вновь отпрянул, тряся обожженной рукой. Из глаз старика лились слезы. Хозяину было больно. Он звал его, стонал, ревел, будто погибающий мамонт. Преодолев собственную трусость и инстинкт самосохранения, Родионов ринулся в огонь. Обхватив конус руками, он будто приклеился к нему, вопя во все горло.