— Иди в палату! — резко сказал Гридин.
— А что там делать, Владимир Дмитриевич?
— Иди в палату!
— А что там делать теперь, Владимир Дмитриевич? Все больные разбежались — кто домой, кто по бабам. Мы бесхозные теперь. Свобода! Санитарки хахалей потчуют, санитары все пьяные в сиську, столовая на ремонте — сухим пайком выдают, да и его воруют. Доктор Мейлахс чаще раза в неделю к нам не ходит, да и что возьмешь с него — восьмой десяток уже! — Николай дерзко посмотрел на Гридина и с вызовом снова взял с прилавка свою кружку.
Гридин подошел, в упор смотрел на него, потом резко толкнул его в грудь. Пиво хлестнуло из кружки прямо на историческое пальто.
— Больно много берете на себя, Владимир Дмитрич! — побледнев, проговорил Николай.
— Обнаглели там у себя!
Да, наша “вылазка из крепости” явно не увенчалась успехом — да и могла ли она им увенчаться?
— Ну уж... как-то вы... чересчур! — Я повернулся к Гридину.
— А ты иди в монастырь! — резко сказал мне он. — Хоть ты и ни там не нужен, ни здесь!
Николай заплакал. Я вдруг почувствовал к нему острейший прилив любви — любви одного изгоя к другому.
“Да, никогда мне ни с кем не соединиться!” — вдруг понял я на этом ветру, выбивающем слезы.
— Пойдем, Микола, отсюда! — Я взял его за локоть, повел.
Тут, кстати, я вспомнил, что окончил специальность “Штепселя” — так что тоже не бессмысленный человек, — и мы с Николаем неплохо провели время в поселке: врезали два замка, вмазали два выключателя. Потом я ехал в каком-то вагоне, радостно хохотал, всех тормошил.
Выходя, дал вагоновожатому пять рублей...
— Дед, а дед! Тет-а-тет?
Потом я сидел, скорчившись, на каком-то пустыре, и единственное, чего я мог хотеть, чтобы перед глазами моими расцвел красный крест на белой машине... и он появился.
Потом я снова оказался в моей келье: целительные уколы мне помогли. Внезапно я увидел мою машинку, смиренно дожидающуюся меня на столе, — словно и не ждал ее здесь увидеть. Поцеловал.
За дверьми был уже привычный грохот: Бим бегал за проворовавшимся Бомом с ружьем, крича: “Я убью этого негодяя!” Не желая иметь с ними ничего общего, я принес сюда из магазина рыбку толстолобика, чтобы после работы его съесть.
— Ну все! Чайку — и к станку! — Я поставил казенный чайник на газ.
Еще я взял из-под телефона справочник с номерами всех находящихся здесь, нашел ее телефон — и тщательно вымарал. Ну все — теперь все в порядке. Я сел за машинку.
— Воспаряй, Испаряй, Начинай, Начиняй, Расчиняй, Починяй...
Потом я уже немножко отдыхал, развлекал сам себя как мог:
— Нали-вай! На толстолобика на-падай!
Раздался стук в дверь.
— Нельзя! — выкрикнул я.
Но дверь открылась.
Вошла она.
— Ну что? — Я через плечо повернулся к ней. — Не ожидала, что я снова здесь окажусь? В обморок не падаешь?
— Меня так легко в обморок не повалишь! — усмехнулась она.
Я долго смотрел на нее.
— Не пойму — с кем ты тут?.. с Ездуновым, что ли?
— Да нет... Этот один только раз посетил мою келью, и то стал страстно говорить, что слишком много, кажется, пьет — не знаю ли я, как бросить... На что я горячо прошептала ему: “Вы знаете — я сама спиваюсь!” И все. Вот Петрович — тот время от времени врывается в мою келью, пытается повалить, шепчет: “С-с-с-сладкая, с-с-с-ладкая!”
— Надеюсь, безуспешно?
— А тебе-то что? — осведомилась она.
— Но уж, думаю — не с Мартыном же ты?
— Да уж лучше с гипсовым пионером часок провести! — сказала она.
Тут снова раздался стук. Что за нашествие?
Вошел Мартын — но, увидев Лесю, картинно застыл, откинул длинный шарф, свисавший со свитера, через плечо. Как бы философ, настроившийся на глубокий, сокровенный труд и вдруг увидевший на страницах своей рукописи лягушку, притом, естественно, голую.
— Ну, слушаю тебя... говори, — повернулся я к нему.
— Да нет — ну зачем же? — усмехнулся он. — Надеюсь, мы найдем для наших бесед другое место... и... другое время! — Он обжег взглядом гостью.
Я вдруг вспомнил, где раньше видел его! Я заезжал по делам в один дом отдыха и там видел его — уже тогда он меня просто поразил: закинув шарф, а также ногу на ногу, он сидел у телефона и высокомерно чеканил в трубку:
— Нет... нет... я сказал вам — нет!.. В ближайшие полтора года я буду заниматься лишь письмами Одоевского! Всё!
“Интересно, — еще подумал я, — когда сам Одоевский писал свои письма, имел ли он хотя бы наполовину столь горделивый вид?”