— Кстати! — Мартын картинно застыл на пороге. — Тут мы недавно проводили рейтинг, среди своих, и — должен тебя огорчить — ты на предпоследнем месте!
— Ой! А на последнее нельзя перейти?! — горячо и искренне воскликнул я.
— Видимо, к этому и придет! — проговорил он и вышел.
Да... типичный посредник. Как только видит, что людей тянет друг к другу, обязательно должен вклиниться между ними, и не просто вклиниться, а доказать, что он для них важней, чем они сами — но, чтобы самому никогда ничего не делать. И ведь таких у нас — девяносто процентов, поэтому ничего у нас и не происходит.
— Ну все... пошли! — поднимаясь, произнесла Леся.
— Куда?! — Я ухватился за стол.
— На операцию.
— Как?!
— Так. Дмитрич уже готов. Ты думал — он такое же трепло, как ты?
— Нет, конечно нет... А можно хоть толстолобика с собой взять — подкрепиться во время операции?
— Нет.
Я тяжело вздохнул. Мы вышли.
— А скажи честно... Гридин — хороший хирург? — не удержался я.
— Представь себе! В палатке, посреди боя, зашивал людей. Велит ассистентам своим заткнуть пальцами дыры, какие можно, и начинает зашивать первую, распевая и матерясь. Так что с твоей уж грыжей справится как-нибудь!
Он ждал меня в операционной, задрав руки в перчатках.
— Раздеться! Лечь!
Я улегся.
— Эх! — надавливая на живот, глухо, из-под маски, проговорил он. — Не все складно! Надо бы тебе пару дней не есть.
— А я и не ел!
— Ну да? Так что же, выходит, так тебя и не поставили на табельное довольствие? — Гридин произносил это абсолютно автоматически, явно заговаривая зубы, сам в это время чем-то брякая.
“Да, вот так вот и не поставили! — подумал я. — Получается, что свою душу я дьяволу даже не продал — а просто подарил!”
Потом вдруг быстро задвигалась Леся, кожу мою стало дико щипать — видно, обмалевала меня йодом. Потом она вдруг пригнулась, и через четыре слоя марли нежно поцеловала меня. Что за публичные демонстрации?
Гридин вдруг приблизился к ней и что-то отрывисто шепнул ей на ухо. Честно, я встревожился! Что за тайны от меня?
Потом мне был всажен толстый укол, пошло отвердение живота, хрусткое разрезание... Я уже настроился на долгий стоицизм, терпение, молчание с прикушенной губой, полуотключку сознания — но тут вдруг грохнула дверь и в операционную ворвался Мартын... Ну конечно же — как же без него?! Щеки его алели, очки запотели, шарф, как блевотина, свисал до земли. Он явно переживал нечто большее, чем я, скромно лежащий на столе.
— Заостряя... пропустили! — прерывисто дыша, выкрикнул он.
— Какого Заостряя? — с трудом выныривая из тумана, шевеля затвердевшими губами, произнес я.
— Что значит — какого? — Он с недоумением уставился на меня. — Нашего!
Мне, конечно, было жутко неловко, что я не могу вскочить со стола и броситься с ним в пляс.
— Ах, Заостряя! — хоть и в разрезанном виде, я пытался поддерживать разговор. — А... остальных?
— Ты что же — хочешь сразу все? — Он презрительно глянул на меня. — Так не бывает! Хорошо — хоть Заостряя пропустили! Важный симптом!
...Что значит — “пропустили”? Не думаю, чтобы Мартын ходил с Заостряем наверх. Сам же он — раньше не пропускал, а теперь — пропустил! Но стоит ли так ликовать?! Не изображает ли он специально, что якобы что-то произошло, хотя на самом деле — абсолютно ничего? Не за это ли ему и платят, чтобы он изображал, а мне ничего не платят, потому что плохо изображаю? — смутные, сбивчивые мысли шли в голове...
— Впрочем, тебе, я вижу, не до перемен в обществе! — глянув на меня, высокомерно проговорил он.
...Да уж — не до перемен! Но сквозь стекла был слышен рев толпы. Может, хоть раненого пощадят?
— Тогда, по случаю столь важного момента, я прочту Псалом сорок пятый! — важно произнес Мартын.
И тут он хотел показать, что парит над всеми, осеняет всех!
— Вон отсюда! — рявкнул Дмитрич.
Оскорбленно откинув голову, метя шарфом пол, Мартын ушел.
Потом откуда-то сверху — через вентиляцию, что ли? — в мое уплывающее сознание стал входить равномерно бубнящий голос Мартына:
— Бог нам прибежище и сила, скорый помощник в бедах. Посему не убоимся, хотя бы поколебалась земля и горы двинулись в сердце морей. Пусть шумят, воздымаются воды их, трясутся горы от волнения их. Речные потоки веселят град Божий, святое жилище Всевышнего. Бог посреди его; он не поколеблется: Бог поможет ему с раннего утра!
— Шефа просвещает! — услышал я голос Гридина.
...Потом, на третий день после операции она вошла в мою одноместную палату (тут только одноместные, как в Гонконге!) и ласково проговорила: