Повесив куртку, я вошел в комнату. Задергавшееся при нашем приходе пламя свечи, установленной в хрустальном блюде, освещало висящую на стене увеличенную фотографию Сани — я помнил ее: возле института, в счастливые дни. Хозяйка вошла вслед за мной и стояла молча. Я быстро оглянулся на нее, потом бросился к окну, сдвинул штору — насыпь темнела во весь экран. А вон за ней Санин дом — синяя занавесочка на кухне.
— Ясно... — Я обернулся к хозяйке.
— Что — ясно-то? — нахально мотнув грудью, проговорила она. — Он ведь не ко мне шел, а совсем наоборот!
Она опалила меня жгучими очами.
— Ясно... а выпить у тебя есть?
Она молча накрыла на стол — видно, готовилась. Я осматривал ее гнездышко. Мой западный университетский профессор (язык не поворачивается назвать его шефом — не те отношения) часто говорит мне:
— Почему мы — вот я, например, живу в абсолютно пустой квартире (и это чистая правда), в университет езжу на велосипеде или хожу пешком, и при этом не чувствую никакой неполноценности — почему же когда к нам сюда приезжают советские люди, даже самые передовые и прогрессивные, они обязательно волокут с собой вагон барахла — дубленки, магнитофоны, видеомагнитофоны, а при возможности еще и автомобиль? Почему мы можем жить легко и свободно, без засилья вещей, а вы не можете?
Я оглядывал квартиру... действительно, почему?! Из страха, наверное.
— Меня Соней зовут. — Она явилась в вечернем платье.
— Да... я помню... Саня говорил, — соврал (или сказал правду?) я... точно не вспомнить. — А мне — представляться не нужно?
— Нет. — Она покачала головой. — Саня очень тебя любил!
— Я его тоже.
Мы налили вина, молча, не чокаясь, выпили.
— Кстати, это я кремацию устроила ему, — скорбно произнесла она. — Он всегда говорил: не хочу нигде присутствовать в виде покойника, чтобы люди приходили, слезы лили! Исчез — и с концами! Нет меня, все!
Я смотрел на нее. Хоть она Санины слова и передала в точности и, кстати, выполнила его последнюю волю, с тактом у нее, видимо, не все в порядке — видать, Саня приходил не за этим, а за другим — с другим как раз все в порядке. Молодец Санек! Он как бы снова вдруг ожил, новый круг его жизни явился передо мной.
— Помню... в последнюю нашу встречу... — поддержал я беседу на соответствующем уровне, — он сказал мне: я был недавно в лесу. И кукушка три года накуковала мне... Причем тюрьмы! Ну — хохму он не добавить просто не мог. А так-то — сошлось!
Мы помолчали.
— А скажи, пожалуйста, — вскользь поинтересовался я, — он не в отчаянии... не в прострации был, когда от тебя уходил?
— А ты видел его когда-нибудь в этой самой прострации? — усмехнулась она.
— Саню? Нет, никогда!
— Вот то-то и оно! — Она улыбнулась.
— А что-то, говорят, у него с какой-то общественной деятельностью... какие-то заморочки...
— У него? — Она засмеялась.
— Да, действительно...
Даже с Павловым, который вместо него ездил на все конференции, Саня умудрялся поддерживать прекрасные отношения, хотя тайком куражился над ним непрерывно. Помню, в момент полного моего отчаяния, когда я совсем уже склонялся к отъезду, я почти с мольбой обратился к Сане:
— Ну что ты якшаешься с этим подонком? Брось!
— Нельзя! Без меня он совсем оподонится!
— А с тобой — нет?
— Со мной, надеюсь, несколько медленнее, — отвечал он.
Я рассказал об этом ей — она обрадовалась:
— Это точно! Единственный, кто чему-то меня в жизни научил, — это Саня. Вокруг, особенно сейчас, все как говорят? “Все плохо!” Даже те, кто по две машины и по три видика имеют, — “все плохо” говорят. Обязательный пессимизм, как Саня это называл. И ненавидел его, основным признаком слабоумия считал. “Почему это плохо все? — говорил. — Что за чушь? Почему же мы тогда живем?” Он здорово меня воспитал... он — и больше никто! Хотя разные были — и богатые, и вроде имеющие все, — но такой любви к жизни, такого оптимизма ни у кого не видела, ни у каких миллиардеров!
— Это точно! — Я согласился с ней (хорошая баба!). — Он тоже нас поднимал всегда, пока у нас силы были, и даже когда кончились — тоже пытался.
— ...Надо во всем видеть что-то хорошее! — повторял он.
— Во всем? — с отчаянием говорил я. — Ну, например, в Павлове твоем есть хоть что-то хорошее?
— Есть! — сразу и убежденно говорил он.
— Ну, что, что?!
— Пьянство!
— Это, по-твоему, хорошая черта?
— Убежден!.. То есть для него — да!
— Почему это?
— Не будь он пьяницей, он бы уже такого натворил! Всех бы уже передушил! А так — не успевает!