— Петр! — Сосед протянул маленькую руку с якорьком, и когда я доверчиво схватил ее, веря во все хорошее, сжал ладонь мою мертвой хваткой и, не выпуская, разглядывал меня в упор своими безумными, блестящими глазами. Я пытался вырваться. Бесполезно!
— Троих таких я сделаю! — сообщил он. И честно добавил: — Четверых — нет!
Хорошо, что хоть честный! Но троих — тоже немало. Я вжался в угол. Тогда он пересел ко мне и снова приблизил свой слезящийся взор.
— Что можешь? — произнес он.
— В каком смысле? — пробормотал я, пытаясь вжаться в стенку еще плотней.
— В любом!
— Могу тебе будку начистить! — сказал я.
После потери Солженицына мне терять нечего!
Петр удовлетворенно кивнул, потом вдруг встал, повернулся к раме и, ухватившись за ручку, рывком опустил стекло вниз. Хорошо готовят наших десантников! В купе завьюжило, сразу несколько снежинок сверкнуло на его прилизанных волосах.
— Есть вопросы? — Он повернулся ко мне. Вопросов не было.
Видимо, будет сейчас выбрасывать меня в окно. Ну ясно — а куда ж ему еще девать мое тельце? Не в багаж же сдавать!
Что ж — достойное завершение поездки: быть выброшенным в окно. После моего бурного выступления в Доме литератора это покажется всем скорей закономерным, чем странным. Все, думаю, одобрят!
Я пригладил волосы, чтобы выглядеть получше.
Но у него оказались другие планы. Он вдруг вцепился в верхнюю раму и энергично сложившись, вылетел ногами вперед, в пургу. Вот это да! Я зажмурился. Над головой моей послышался жестяной грохот. Слава богу — он сумел зашвырнуть себя на крышу. Я перевел дыхание. Да — хорошо готовят наших десантников, ничего не скажешь! Сердце прыгало. Хорошо едем!
Видимо, завидуя нам, вошел Леха — уже полностью отрешенно и официально:
— Хочешь в линейной милиции оказаться? Почему открыл окно?
— Есть вопросы?!
Даже я, уже слегка подготовленный, испуганно отшатнулся: голова свисала за окном абсолютно безжизненно, закатив зрачки, на фоне проплывающих, словно привидения, снежных крон.
Леха вышел, жахнув дверью на роликах, словно заклинивая ее навек. Видимо, и десантник был его моральным должником и досадил ему не меньше, чем я.
По крыше, куда-то удаляясь, загрохотали ботинки. Думаю, надо воспользоваться паузой, чтобы сосредоточиться. Машинка тут, под столиком... А рассказы? Помню, я сунул их под рубаху, освобождая для бутылок портфель. Рука испуганно шарила по голому телу... Тут!
Это уже счастье! Рассказы тута, машинка тута. Не пропадем!
Я стал перелистывать страницы и даже вздрогнул от громкого шороха. Из головы струйкой посыпался песок, образуя дорожку на перегибах страниц. Бульдозером работал я, что ли?
Я провел несколько раз расческой. Пустыня Сахара!
— Вши, браток? — снова свешиваясь в окошке, спросила голова.
Что-то здесь неясно. Откуда песок? Явно Леха все упрощает, чего-то недоговаривает!
— Керосином, браток! — посоветовала голова в окне.
Нет — с этим я не сосредоточусь! Лягу-ка я, пожалуй, спать. Этот по-своему едет, я — по-своему. Глубокий, освежающий сон! Думаю, он многое разъяснит. Холодновато, правда, — но, учитывая особенности соседа, окно не закрыть. Зато, раз он предпочитает на крыше, можно накрыться сразу двумя колючими одеялами. А учитывая, что купе вообще пустое, — даже четырьмя!
Я наконец пригрелся, стал уплывать в горячее блаженство. Жаркий шепот в моем ухе: “Сумасшедший!” Кто — я? Более одобрительного слова из женских уст, да еще шепотом, не существует! Я плотнее сжал веки, выжимая сон до капли, до конца. Какие-то песчаные горы, тусклое светило за ними. Марс это, что ли? Подвал! Шеей вспомнил: подвал! На ходу приходилось пригибаться, потолок низкий! Неужто — с ней? Похоже на то: иначе кто же — “сумасшедший”? Подвал! Широкое пружинящее полотно дворницкой лопаты под нею — и падающий мне на темя песок! Потом мы, сдавленно хохоча, искали в дюнах клипсу — и нашли-таки. Ура!
Ну — Леха подлец! Все ему не нравится, а глянь, как хорошо!
Я хотел было даже бежать в тот конец вагона его целовать. Но скривится, наверное! Пусть! Полежу тут в горячем блаженстве, досмотрю сон. Если это сон, а не правда, даже лучше: никакой ответственности.
Потом — сон или правда? — мы стоим на морозном углу, подплывает заиндевелый троллейбус и, брякнув челюстями, проглатывает ее, как крокодил птичку.
Дальше явственно помню: мой трамвай ползет в белую снежную гору, на стеклах разлапистые пальмы наливаются алым — навстречу по горе поднимается солнце. “Что-то скучно у нас в трамвае, — мой голос, — может, споем?” — “Я тебе спою, паря, между глаз!” Во память!