— Да куда-нибудь подальше! — пробормотал я.
Она метнула на меня горячий, я бы сказал — странный взгляд. Потом молча выписала путевку, и я побрел в бухгалтерию.
Выборг в этот раз показался мне концом света: сырые холодные облака клочьями летели прямо по узким улицам, среди каменных старинных домов, удивительно грязных.
Поработав — то есть честно обойдя город, — я вернулся в отель. Сейчас — кипятильничек, чайку!
Радостно сопя, потирая ладошки, я поднялся к номеру — и обомлел.
— ...Анжела?! — пробормотал я (вот тебе и чаек!).
— Я же просила тебя, — проговорила она, дрожа — наверное, от холода? — не называть меня этим дурацким именем.
— Да... Анна. Ты как здесь?
— Ты по-прежнему собираешься изображать идиота?
Внезапно зарыдав, она рухнула в мои объятая, которые я еле-еле успел соорудить.
— Гостосмыслов мне твердо обещал! — сидя в постели, деловито говорила она. — Как только начнет строиться сто шестнадцатая серия, квартиру мне дают точно... Нам! — Она ласково взъерошила мне волосы.
Да... белоснежными у нее оказались не только зубы...
— Но ведь далеко еще... сто шестнадцатая, — с тихой надеждой пробормотал я.
— Дурачок! Уже сто пятнадцатая строится! — улыбнулась она.
Да, с такими темпами строительства пропадешь...
Ночью я вдруг резко проснулся от какого-то тихого скрипа.
Широко раскрыв в темноте очи и вытянув прекрасные обнаженные руки, она медленно приближалась (из ванной?) ко мне.
Панночка! — вдруг с ужасом понял я.
Промолчав три часа в обратной электричке, я наконец решился и на Финляндском вокзале сказал:
— Знаешь... я никуда больше не поеду.
Через неделю она позвонила мне домой и радостно сообщила, что я включен в группу творческой молодежи, едущую в Будапешт.
Поезд шел через Карпаты. Вместо квелой ленинградской весны кругом была весна горячая, быстрая. От прошлогодней травы на оттаявших склонах валил пар, под мостами неслись бурные, вздувшиеся реки с задранными кусками льда. На нагретых солнцем платформах стояли почти уже заграничные люди: из черных тулупов торчали снизу тонкие ноги в обмотках, а сверху — веселые, носатые лица в кудлатых серых папахах. Все незнакомо!
И вот — впервые в жизни — через границу! Медленный гулкий стук колес в такт с нашими сердцами, узкая, абсолютно пустая река — обычные реки такими не бывают.
Только с краю, почти под самым мостом, двое пограничников жгли ветки, и дым летел прямо в поезд.
— Поддерживают дым отечества, — сказал остроумный Саня Бурштейн, и все, включая руководство, засмеялись.
Гулкий стук на мосту оборвался, мы словно оглохли — стук сделался еле слышным. И в окне проплыл маленький домик — абсолютно непохожий на наш.
Она сильно сжала под столом мою руку.
— Скажи — ты счастлив? — прошептала она.
— Скоро я приду! — шепнула она, быстро оделась и вышла, почему-то, как взяла тут в привычку, гулко повернув ключ.
— С какой это стати, интересно? — вдруг всполошился я.
Я медленно оделся, подергав, открыл окно и ступил на карниз. Придерживаясь за лепные листья, а также прекрасные груди наяд (гостиница в стиле модерн), я переступал по карнизу... куда? Оглянувшись, я увидел, на какой высоте над Дунаем я висел. Почти падая, я ухватился за градусник на следующем окне.
В тускло освещенной комнате под низким бронзовым абажуром сидело за круглым столом наше руководство, включая панночку. Перед ними на столе лежали пачки незнакомых денег, они то сгребали их в кучу, то снова разгребали. Чувствовалось — шел горячий спор.
Я толкнул форточку (стеклянный лист и цветок были изображены на ней) и протянул руку в комнату.
— Дайте мне денег! Дайте! — закричал я.
После этого я был отлучен от нее, и мне была предоставлена полная свобода, которая, как предполагалось, окажется постылой. Но вышло далеко не так.
Я дозвонился моему венгерскому переводчику, и мы радостно встретились. Оставшуюся там неделю я гулял, как Хома Брут перед смертью.
Когда наши финансы истощились, Ласло сказал, что мне положена валюта в одном издательстве за перевод моих рассказов. Еле стоя на ногах (от усталости), мы пришли туда. Неожиданно перед нами оказалось препятствие почти непреодолимое — открытый лифт!
Он шел откуда-то снизу: открывалась сначала лишь узкая щель, слепящая светом, потом она увеличивалась — торчало уже полкабины, три четверти кабины, и вот он был открыт весь, совпадал с рамой, нужно было бросаться — но просвет уже начинал уменьшаться!